Шрифт:
Маша отошла от раздачи на ватных ногах. Как она могла потерять карточку? Она же так крепко держала! Мама будет ругаться, дети останутся голодными, и всё из-за неё, из-за глупой растеряши…
Девочка добрела до колодца, села возле каменного бортика. Слёзы потекли по щекам, сначала солеными каплями, а потом ручьём. Она прижала кулачки к глазам, пытаясь остановить рыдания, но ничего не получалось. Дыхание сбилось, и к плачу добавилась мучительная икота — резкая, судорожная, от которой всё тельце вздрагивало.
Мимо шла молодая женщина с печальным лицом. Она шагала размеренно, погруженная в свои мысли, но вдруг резко остановилась. Замерла, словно к чему-то прислушиваясь. Повернула голову, начала искать что-то взглядом. Её глаза остановились на плачущей девочке.
Незнакомка подошла, присела рядом на корточки.
— Что случилось, малышка? Почему ревёшь?
Маша подняла заплаканное лицо.
— Я… я карточку потеряла… Мама послала за едой, а я потеряла… Теперь все голодные будут…
И девочка разрыдалась ещё пуще, выплёскивая весь свой страх и отчаяние. Женщина слушала внимательно, её лицо становилось всё более задумчивым.
— Как тебя зовут?
— Маша…
— А я Анфиса. Пойдём-ка со мной, Маша. Мне кажется, тут что-то не так.
Я уже заканчивал обед, когда к моему столу подошла Анфиса, наш Эмпат и новоявленный Менталист. За руку она вела заплаканную девочку.
— Прохор Игнатьевич, — начала Анфиса. — Извините, что отрываю от трапезы. Мне подсказали, что видели вас тут. А дело, кажется, срочное…
Она легонько подтолкнула девочку вперёд.
— Расскажи воеводе, что случилось.
Девочка всхлипнула, утёрла нос рукавом.
— Я… я шла за едой… Мама дала карточку, сказала крепко держать… А я потеряла… Пришла к раздаче, а карточки нет… Наверное, дома забыла…
Я нахмурился, слушая этот рассказ. Естественно, на голод никто бы семью этой самой Маши не обрёк. Выдали новый комплект карточек, ну пожурили бы для порядка, чтоб следили лучше. Но почему этот случай так заинтересовал Анфису? Профдеформация? Неспособность пройти мимо чужого горя? Или не только это?
— Прохор Игнатьевич, я почувствовала её переживания, они были очень острые, детские. Подошла, расспросила. И знаете… — она понизила голос, нервно сжав руки. — У девочки словно часть памяти стёрта. Она помнит, как шла с карточкой, помнит очередь, но не помнит момент, когда карточка исчезла. Как будто её… заморочили.
Девушка слегка побледнела, произнося последние слова, а в голосе прозвучала тревога смешанная с неуверенностью — всё-таки новоявленный Менталист ещё сомневался в собственных выводах.
Я отложил ложку, внимательно посмотрел на девочку.
— Как тебя зовут? — спросил я мягко.
— Маша…
Я встал из-за стола, присел на корточки перед девочкой, чтобы наши глаза были на одном уровне.
— Маша, посмотри на меня. Ты в безопасности, никто не будет ругать. Просто постарайся вспомнить — что было после того, как ты встала в очередь?
Девочка нахмурилась, пытаясь сосредоточиться.
— Я стояла… Впереди была тётя Глаша… Потом…
Она замолкла, растерянно моргая.
— Не помню…
— Попробуй ещё раз, малышка. Не торопись.
Я очень осторожно коснулся её сознания Императорской волей, не приказывая, не давя, а просто подталкивая. Давая опомниться и успокоиться.
Глаза девочки расширились. Она что-то вспомнила.
— Был дядя! — выпалила она. — Худой такой, молодой! Глаза странные будто прозрачные. Подошёл, попросил подержать карточку… Сказал, что хочет посмотреть… Я дала, а он… он…
Маша нахмурилась, пытаясь ухватить ускользающее воспоминание.
— Он что-то сказал… одно слово… Забудь! Во! И я всё забыла!
— Я не ошиблась? — уточнила Анфиса. — Не зря же вас отвлекла?
— Ты молодец, — похвалил я девушку. — Ты мне очень помогла.
Похоже, в Угрюме появилась крыса, И похоже, эта крыса ещё и маг.
Глава 11
Он никогда не любил своё имя. Иуда. Какая мать назовёт так ребёнка? Его мать назвала. Словно проклятие наложила с первого дня жизни, обрекла на предательство и ненависть окружающих. Представлялся он всегда Ульяном — это звучало обычно, не вызывало брезгливого оскала на лицах собеседников.
Мать никогда не скрывала, что он был ошибкой. Плод случайной связи с человеком, которого она презирала. Каждый взгляд, каждое слово источали яд. «Иуда, принеси воды», «Иуда, убери за собой», «Иуда, исчезни с глаз моих» — эти фразы врезались в его память острее любых побоев. А побои были. За разбитую чашку, за громкий смех, за само его существование.
В детстве сверстники травили его с особой жестокостью. «Крыса идёт!» — кричали они, завидев его на улице. Камни летели в спину, плевки — в лицо. Он научился драться раньше, чем читать. Научился ненавидеть раньше, чем любить. К десяти годам его сердце превратилось в кусок льда, а душа — в выжженную пустыню.