— Вечер добрый, — обманчиво мягко протянул я, входя в комнату.

Высокий тощий тип с длинным носом побледнел и попытался юркнуть под стол. Его напарник — невысокий, но плотный мужчина со странными прозрачными глазами — замер, глядя на меня с вызовом.

— Мы не те, кого вы ищете! — бросил он, и на секунду я почувствовал мимолётное давление.

— Да нет же, — мрачно улыбнулся я обходя стол и разглядывая улики, — как раз те. Алкоголь со склада, судя по маркировке. Плюс вчерашняя добыча — тушёнка, сало, хлеб. Неплохо устроились.

— Это недоразумение, барин! — затараторил длинноносый. — Мы купили! У знакомого купили!

Я даже не стал отвечать. Поймал взгляд второго вора — того самого менталиста — и влил в голос Императорскую волю:

— Говори правду и только правду.

Мужчина дёрнулся, словно от удара током. Глаза расширились, челюсть отвисла.

— Что за чертовщина… — прохрипел он.

— Имя, — приказал я.

— Иуда Сологубов, — ответ вырвался против воли.

— Замечательное имя для вора. Твой подельник?

— Митька Косой. Дмитрий Косых, если точнее.

Митька взвизгнул:

— Ты чего несёшь, придурок?!

— Молчать, — одёрнул его я. — Продолжай. Зачем воровал?

Менталист пытался сопротивляться, но Императорская воля была сильнее. Слова лились потоком — о ненависти к миру, о матери, назвавшей проклятым именем, о каторге, о пробудившемся даре. О том, как он считает всех вокруг дураками и овцами, а себя — волком среди стада.

— Карточки у детей отбирал? — уточнил я.

— Да. Отводил глаза, внушал забыть. Легко было — дети доверчивые.

— У восьмилетней девочки отобрал?

— Да. Синюю карточку и три зелёных. Хороший улов.

Я почувствовал, как внутри поднимается холодная ярость. Красть у детей во время осады — это уже за гранью.

— Продолжай. Что планировал?

Иуда рассказал о вербовке «боевиков» из числа работяг, о планах создать банду и после Гона захватить брошенное имущество. О презрении к «святошам» и всем, кто помогает ближним.

Митька слушал, белея с каждым словом. Когда Иуда закончил, я перевёл взгляд на него:

— Твоя очередь. Говори правду.

Второй вор оказался проще — обычный карманник, привыкший жить за чужой счёт. Без особой философии, просто трус и подлец, готовый на всё ради наживы. Дважды лил кровь. Один раз прирезал в тёмном переулке пьяного прохожего.

Выслушав обоих, я принял решение. Жёсткое, но необходимое.

— Вы воровали у своих же во время смертельной опасности. Отбирали еду у детей, обрекая их на голод. Создавали преступную группировку. В мирное время вас бы ждала каторга. Но сейчас — военное положение. Приговор — смертная казнь через повешение, которая состоится завтра на рассвете.

Митька рухнул на колени:

— Пощадите, барин! Я больше не буду! Клянусь!

Иуда молчал, только смотрел на меня с ненавистью. В его прозрачных глазах не было ни капли раскаяния.

— Уведите их, — приказал я дружинникам. — Усиленный караул. И позовите Безбородко в охранение — этот может попытаться воздействовать ментально.

Ночь прошла в подготовке. Я не любил публичные казни — они ожесточают людей, превращают смерть в зрелище. Но сейчас было важно показать: закон есть закон. Даже во время Гона, особенно во время Гона.

На рассвете почти весь острог собрался на центральной площади. Посреди возвышался собранный на скорую руку эшафот с двумя петлями. Осуждённых вывели под конвоем — Митька плакал и бормотал молитвы, Иуда шёл, глядя себе под ноги.

Я поднялся на помост, окинул взглядом собравшихся. Лица были суровыми, но понимающими.

— Жители Угрюма! — голос разнёсся над площадью. — Перед вами два человека, которые в час испытаний выбрали путь шакала. Пока вы делились последним с соседями, они крали, причём крали у своих же. Пока матери урезали свой паёк ради детей, эти отнимали еду у малышей. Они планировали грабежи и насилие.

Собравшиеся загудели, мрачнея на глазах. Женщина с тремя детьми прижала младшего к себе и отвернулась. Кто-то из мужчин сплюнул в сторону эшафота.

— Эти двое переступили черту, отделяющую человека от зверя. Они отреклись от человечности ради наживы. Закон военного времени прост и жесток, как сама война, но без него мы превратимся в стаю, где каждый сам за себя. А такая стая обречена. Пусть их судьба станет предостережением для всех, кто в час испытаний поддастся искушению. Мы — люди, и должны оставаться людьми даже перед лицом адских отродий. Закон и честь — это то, что отличает нас от тварей за стенами. Нарушивший закон становится врагом всего острога.