— Борис! — заорал я. — Западную стену! Усилить западную стену!

Словно поняв, что его план разгадали, земля задрожала, и с запада хлынула тёмная волна. Тысячи Бездушных неслись к нашим укреплениям с той стороны. А впереди них…

Мой взгляд уловил ещё две массивные фигуры Жнецов, что шли в авангарде западной армии.

«Хорошо, — мрачно улыбнулся я. — У меня есть чем их встретить».

— Панкратов! Тащи особые гостинцы!

Трёхметровое чудовище мчалось к восточному бастиону, и каждый его шаг сотрясал землю. Матвей Крестовский в своей боевой форме метаморфа пожирал расстояние четырёхметровыми прыжками, его множественные глаза отслеживали обстановку во всех спектрах одновременно. Костяная броня из подвижных пластин блестела в отсветах магического огня, а когти оставляли глубокие борозды в утоптанной земле.

Сбоку от него неслись бойцы «Северных Волков» — два десятка элитных воинов под командованием Ярославы Засекиной. Рыжеволосая аэромантка держала наготове свой эспадрон из Грозового булата, вокруг клинка уже начинали закручиваться первые воздушные потоки. Её люди двигались чёткой группой, автоматическое оружие в руках, на лицах — холодная решимость профессионалов.

Впереди восточный бастион содрогался под градом ударов. Массивные брёвна двойного частокола трещали и ломались, земляная насыпь между ними взлетала в воздух фонтанами. Над крепостной стеной парили камни и обломки брёвен — Жнец телекинетической силой превращал их в снаряды, методично разрушая укрепления. Ещё несколько минут такого обстрела, и в стене образуется брешь достаточная для прорыва основных сил Бездушных.

Ярость закипала в груди Матвея, но он намеренно раздувал её, подкидывая в топку воспоминания о погибших товарищах. Андрей, повесившийся через три месяца после прошлого Гона… Павел, пустивший себе пулю в лоб в годовщину трагедии… Все те, кого он не смог спасти тогда, двадцать лет назад.

Ситуация выглядела безнадёжной — Древний со свитой против горстки защитников. Матвей знал эту арифметику. Во время прошлого Гона один такой выкашивал целые отряды магов. Шансов почти не было. Как и тогда, двадцать лет назад, когда из двенадцати выжило трое. И двое из этих троих потом так и не смогли жить с воспоминаниями.

«Может, это и есть мой шанс достойно уйти, — мелькнула предательская мысль. — Погибнуть в бою, а не сдохнуть в канаве от цирроза».

И вдруг память подбросила давнишний разговор. Несколько недель назад, через два дня после того, как воевода запретил ему пить своей диковинной силой, алкогольная ломка скрутила Матвея так, что он не мог даже встать с кровати… Боялся лишь того, что неосознанно перекинется, и могут пострадать невинные люди.

Дверь в его дом открылась без стука. В проёме возникла массивная фигура отца Макария. Священник пригнулся, входя — его двухметровый рост не очень сочетался с низкими дверными проёмами острога.

— Плохо? — спросил он, усаживаясь на табурет, который жалобно скрипнул под его весом.

Крестовский только кивнул, не в силах говорить. Руки тряслись, по телу пробегали волны жара и холода. Двадцать лет пил, и вот воевода одним приказом отрезал единственное, что помогало забыться.

Отец Макарий достал свою неизменную баночку мёда, покрутил в массивных пальцах.

— Знаешь, я тоже когда-то пытался найти утешение на дне бутылки… После того Гона, двадцать лет назад. Правда, недолго — всего год. Потом понял, что так от воспоминаний не убежишь. Они всё равно догонят, только ты будешь пьяный и беззащитный.

Священник помолчал, хмуря кустистые брови.

— Ты веришь в Бога, Матвей?

— Не знаю, — выдавил метаморф сквозь зубы. — Если Он есть, то почему допустил… всё это? Почему хорошие люди гибнут, а твари жрут детей?

— Вечный вопрос, — кивнул отец Макарий. — Знаешь, что я тебе скажу? Я не знаю ответа. Никто не знает. Но я знаю другое — даже в самой кромешной тьме остаётся место для света. Для выбора. Для надежды.

— Надежды? — Матвей криво усмехнулся. — Батюшка, вы видели, что Бездушные делают с людьми? Какая там к чертям надежда?

Отец Макарий задумчиво потёр переносицу.

— А ты знаешь, что я делал до семинарии? Был Стрельцом в рязанском отряде «Золотые копья». Старшим десятником. Прошёл тот Гон от первого до последнего дня. Видел, как погибали друзья. Как твари выпивали целые деревни. Как люди сходили с ума от ужаса.

Священник встал, подошёл к окну, глядя на темнеющее небо.

— И знаешь, что я понял? Многие думают, что надежда — это что-то светлое и чистое. Как ангел в белых одеждах, что ли. Такая хрупкая красавица из барских романов, которую нужно беречь от грубой реальности.

Он покачал головой и повернулся к Матвею. В голубых глазах читалась усталость человека, видевшего слишком много.

— А я тебе скажу иначе. Надежда — это не фарфоровая куколка. Она вся покрыта синяками и порезами, одежда её порвана и потрёпана, она только что выплюнула выбитый зуб, но снова лезет в драку с булыжником, подобранным с мостовой. Потому что истинная надежда — это не пустые грёзы, а готовность драться до последнего.

Матвей аж заморгал, услышав эту отповедь, после чего поднял на собеседника мутный от головной боли и тахикардии взгляд: