Йергерт до последнего смотрел ей вслед. Она не оглянулась.

Сад фирмария был тих, и Йер задумчиво глядела, как перебирали стебли георгинов ловкие порывы ветра — точно пальцы музыканта, что небрежно тронул струны. В льющейся мелодии могла звучать тягучая тоска, носящаяся по ущельям, шелест и журчание ручья, да шепоток все еще опадающих в долине листьев — музыка почти ушедшей осени. Здесь склоны уж стояли лысыми, но ниже еще золотились кроны.

Выглянуло солнце. После нескольких тоскливо серых дней лучи приятно грели кожу.

Йер любила этот сад за тихую уединенность, нарушаемую только боем мельничных колес, за вид на перепаханную реками долину — там, под склонами обрывистой скалы, многие рукава реки крутили крупные тяжелые колеса, разбегались вширь луга с полями и стучали ветками леса, а дальше, за размытым горизонтом, как всегда виднелось марево войны — казалось, бесконечной.

С наступлением зимы она чуть стихнет, но не кончится: войска укроются в стенах отбитых замков и залижут раны, переждут метели и морозы, чтобы, как сойдет весенняя распутица, возобновить бои и снова наполнять мутные лужи на дорогах злым багрянцем крови, льющейся рекой.

В фирмарии Йер появлялась каждый день: единственное место, где кнут кожу все же разорвал, гноилось. Магией лечить такое не положено — какое ж это наказание тогда? — и потому ей делали компрессы, чтобы иссушить вспухшее воспаление, да предложили ночевать в фирмарии: перины вместо тюфяков куда приятнее и мягче.

Сперва Йер согласилась, но стерпеть смогла две ночи, а на третью убралась в спокойный дом учения.

На первую под утро кто-то заорал, как будто кожу заживо снимали. Йер вскочила, перепуганная, вся в поту, и больше не уснула. Оказалось, Гертвиг.

Он был очень плох с тех пор, как братьям повелели отправляться на войну, но прежде Йер не думала, что до того. Ей рассказали, что он часто так. А днем, хотя обычно смирный, часто смотрит мутными налитыми глазами и едва ли понимает, что он в безопасности, в фирмарии, где опасаться нечего.

Второй же ночью крика не было — лишь смутная возня. Йер пробудилась от нее и, не способная уснуть, решила не в ночной горшок сходить, а сразу в данцкер.

Гертвиг сидел в длинном переходе прямо на полу, и, чуть увидел огонек, парящий над ее плечом, затрясся, зарыдал, и умолял, чтобы его не трогали, и чтоб мушиной смертью накормили в этот раз другого. Терпко пахнущая мочой лужа, вымочившая его одежду, уже подсыхала — он давно сидел.

Затих тогда лишь, когда притушила огонек, но задыхаться от рыданий продолжал.

Йерсена посчитала, что солома тюфяка не так плоха, как это. Только заходила днем, чтоб спину обработали.

Вот только в дормитере было не сказать, чтоб лучше. Орья показно перетащила свою койку, чтобы она больше не стояла рядом. Что ее обидело, Йерсена знать не знала, зато знала, что сама невыносимо злится.

Злилась, еще сидя в карцере.

Ее бесила Орья, что все это допустила, бесил Содрехт, что все притворялся, будто ничего не видит. Чуть меньше бесил Йергерт — от него она другого не ждала.

За дни, минувшие с ее освобождения, она разок не утерпела и спросила Содрехта, вернувшегося из предместий: почему ты ничего не сделаешь? Он посмурнел, нахмурился и отмолчался. Йер с досадой выпалила, что он будто ждет, пока Орьяна с Йергертом до свадьбы это все не доведут, и по мелькнувшему на миг лишь выражению прекрасно поняла: ждал или нет, но точно уж надеялся что его собственная свадьба с Орьей все-таки не состоится.

Йерсена разозлилась еще больше — потому что испугалась. Ей хотелось закричать, что как же все они могут не видеть: это плохо кончится. Они ломают тот спокойный и привычный, но безумно шаткий мир, какой смогли сберечь среди войны и перемен. Еще совсем чуть-чуть — и он расколется.

Но Йер молчала. Позволяла Орье дуться, хотя видела, что та упорно вьется рядом и что с Йергертом они из-за чего-то в ссоре, позволяла ничего не делать Содрехту.

Вчера под вечер, когда сели с Орьей в пустой комнате готовиться к занятиям — как будто вместе, только порознь, не разговаривая и не глядя друг на друга — кто-то сунул в приоткрытую дверь георгин. Они не разглядели, кто, и пока выглянули — уже след простыл, но ясно было, что цветок — одной из них.

Орьяна мигом заключила, что он ей. Решила: это — извинение от Йергерта, и в тот же миг простила. После этого она и к Йер как будто потеплела — скоро все должно было стать прежним и привычным.

Только вот Йерсена сомневалась, что Орьяна верно поняла. Ей думалось, что может это — ей издевка. Йергерт слышал, как она тогда — очень давно как будто бы — сказала, что не хочет этот георгин срезать, чтоб не завял. И с этого паскудного ублюдка сталось бы сделать назло.

И думая об этом, она все сидела в тихом садике, осознавая, что не хочет возвращаться — к Орье, к георгину, что та поместила так, что сложно не смотреть. Не хочет снова окунаться во все то, что обещало вскоре обернуться бурей.