Я помнил мага Святополка из своего мира. Талантливый менталист, поначалу использовавший дар для раскрытия преступлений. Через десять лет он превратился в чудовище, окружённое безвольными рабами. Его собственная жена была марионеткой, дети — послушными куклами. Он искренне не понимал, почему все его боятся. В его мире не осталось настоящих людей — только исполнители его воли.

Я не хотел такой судьбы. Поэтому установил для себя жёсткие правила. Никогда не использовать Императорскую волю для личной выгоды. Никогда не ломать человека полностью. Никогда не превращать в рабов. И самое главное — помнить, что эта сила не делает меня богом. Я всего лишь человек с опасным даром, который слишком легко может превратить в проклятие.

Сергей Бутурлин заслуживал наказания. Но даже с ним я не переступил черту — не приказал убить себя или своих близких, не стёр личность, не превратил в безвольную марионетку. Просто подтолкнул к тому, что он и так мог сделать в приступе паники. Тонкая грань, но важная. Потому что когда начинаешь оправдывать всё более жёсткие методы «благой целью», однажды просыпаешься монстром.

Сергей моргнул, и на мгновение его глаза стали осоловелыми. Затем взгляд прояснился, и он с отвращением отстранился.

— Не смейте ко мне прикасаться, выскочка! Что вы себе позволяете?

Ничего не ответив, я развернулся и пошёл обратно к залу заседаний, оставив его стоять в коридоре с выражением смешанной ярости и замешательства на лице.

Вернувшись в зал, я застал там только своих спутников — члены совета уже удалились.

Илья и Лиза, всё это время сидевшие как статуи, наконец выдохнули. Юноша повернулся ко мне, и в его глазах плескалось нескрываемое восхищение.

— Прохор, это было… невероятно! Ты видел его лицо?

— Когда он понял, что остался с носом? — Елизавета нервно рассмеялась. — Бесценно!

— Всё в порядке? — спросил Стремянников, внимательно глядя на меня.

— Более чем, — кивнул я. — Просто хотел убедиться, что господин Бутурлин правильно понял ситуацию.

Илья и Лиза переглянулись.

— Что вы ему сказали? — не выдержала Елизавета.

Я невинно улыбнулся:

— О, всего лишь порекомендовал облегчить душу. Знаете, чистосердечное признание иногда творит чудеса для репутации.

Стремянников двусмысленно хмыкнул, явно догадываясь, что дело не только в словах, но Пётр Павлович был слишком умён, чтобы задавать лишние вопросы.

— Что ж, — сказал я, когда мы вышли на улицу. — Первый раунд за нами. Но Сергей Михайлович прав в одном — это ещё не конец. Такие, как он, не сдаются после первого поражения.

— Мы готовы, — твёрдо заявил Илья. — После всего, что он сделал…

— Именно поэтому вы поедете в Угрюм уже завтра, — перебил я. — Чем дальше вы будете от дядюшки, тем лучше. А там посмотрим, что ещё он попытается предпринять.

Глядя вслед удаляющейся машине Бутурлиных, я думал о предстоящей ночи. Сергей Михайлович даже не подозревает, какой сюрприз его ждёт. Императорская воля — штука коварная. Он проснётся утром и обнаружит, что сам опубликовал все свои грязные секреты. И даже не вспомнит, почему это сделал.

Иногда для победы над подлецом нужно дать ему возможность уничтожить себя самого.

Константин Петрович Скуратов-Бельский не считал себя жестоким человеком. Жестокость подразумевала получение удовольствия от страданий других, а он никогда не испытывал подобных эмоций. Нет, он был человеком рациональным, прагматичным до мозга костей. Каждое его действие, каждое решение подчинялось холодной логике целесообразности. Если для достижения великой цели требовалось принести в жертву сотню жизней — он отдавал приказ без колебаний. Если потребовались бы тысячи, он подписал бы и эти документы ровным почерком без единой тревоги. Не из злобы, не из садизма, а потому что так было необходимо.

В конце концов, разве архитектор, снося ветхие дома для постройки нового собора, испытывает ненависть к старым стенам? Разве хирург, отсекая поражённую гангреной конечность, наслаждается болью пациента? Нет. Они делают то, что должно быть сделано. И Константин Петрович делал то же самое, только в масштабах всего Содружества.

Скуратов-Бельский… Это имя он носил с гордостью, хотя многие при его упоминании невольно вздрагивали. Малюта Скуратов — его великий предок, оболганный и очернённый поколениями врагов. Константин Петрович сжал кулаки, думая о том, как извратили историю. Григорий Лукьянович был не палачом-садистом, каким его рисуют в сказках для устрашения детей, а великим государственником, душой радевшим за Русское царство.

Да, он применял жёсткие методы. Да, его руки были в крови. Но разве можно было иначе в то смутное время, когда боярская крамола грозила разорвать страну на куски? Малюта понимал то, что понимал теперь и Константин Петрович: иногда нужно запачкать руки ради высшей цели. Иногда нужно стать чудовищем в глазах современников, чтобы потомки жили в мире и благополучии.

История оказалась несправедлива к Малюте Скуратову. Его обвиняли в жестокости, забывая, что именно он спас царство от хаоса опричнины, когда та вышла из-под контроля. Обвиняли в кровожадности, не понимая, что каждая казнь была выверенным ударом по врагам государства. Константин Петрович знал правду — его предок был таким же рациональным человеком, как и он сам. Просто жил в более грубое время, когда хирургический скальпель заменял топор палача.