В воздухе повисла тишина. Казалось, даже огромный дом затаил дыхание. Генри, появившийся было в дверном проеме, бесшумно растворился.

Лицо Макса преобразилось. Сначала на нем читалось шоковое непонимание, затем — медленное, все затопляющее осознание. Суровые черты смягчились, а в глазах, тех самых, что могли метать молнии, вспыхнул такой интенсивный, такой обжигающий свет, что у меня перехватило дыхание.

Он не сказал ни слова. Он просто сжал мои руки в своих, с такой силой, что стало больно, но это была не боль, а подтверждение реальности происходящего. Потом он резко, почти грубо, притянул меня к себе и заключил в такие объятия, будто хотел сломать мне ребра и вобрать в себя. Я чувствовала каждый мускул его тела, каждое биение его сердца, совпадавшее с бешеным стуком моего.

— Юленька… — он прохрипел мне в волосы, и его голос срывался от нахлынувших чувств. — Моя хорошая. Моя умница.

Он отстранился, держа меня за плечи, и его взгляд был серьезным и пламенным одновременно. —Ты не пожалеешь. Клянусь. Я сделаю тебя самой счастливой женщиной на свете. Наш сын будет королем.

Затем он снова привлек меня к себе и поцеловал. Это был не нежный поцелуй, а жесткий, властный, полный животной страсти и безраздельной собственности. Поцелуй хозяина, получившего, наконец, вожделенную добычу. В нем было все — и благодарность, и обещание, и та самая пугающая, всепоглощающая сила, от которой кружилась голова.

Когда он отпустил меня, мир плыл. Я сделала это. Я перешагнула через страх. Я приняла его условия. Его мир. Его любовь.

Глава 5

Тишина в доме стала моим союзником. Я научилась понимать ее оттенки: сосредоточенную, когда Макс работал в кабинете, умиротворенную, когда мы читали вместе в библиотеке, и тревожную, напряженную — в те дни, когда он внезапно исчезал.

Он всегда возвращался. Иногда — возбужденным и триумфальным, с тем самым блеском в глазах, который обещал золотые горы. Иногда — усталым до изнеможения, молчаливым, и тогда он просто держал меня за руку, будто черпая силы в самом моем присутствии.

А иногда — с новыми синяками.

Сначала я замирала от ужаса, глядя на свежие ссадины на его смуглых костяшках или фиолетовую тень под ребрами, мелькавшую, когда он снимал рубашку. Вопросы рвались наружу, жгли язык: «Кто?», «Почему?», «Больно?».

Но я сжимала зубы и заставляла себя молчать. Я видела, как он следит за мной в эти моменты, оценивающе, будто проверяя мою реакцию. Ищу слабину. Истерику. Ненужную жалость.

И я решила быть мудрее.

Я научилась встречать его у двери не испуганным взглядом, а теплым полотенцем и тазом с теплой водой, как делала это однажды его матери в детстве, когда он возвращался разбитым после драк. Не спрашивая ни о чем.

Я молча накладывала мазь на его ссадины, пальцы старались быть нежными, а взгляд — невозмутимым, будто перевязывала бумажный порез, а не следы чьей-то чужой жестокости. Или его.

Я готовила ему плотный ужин после таких «отлучек» и не лезла в душу, когда он замыкался в себе, уставившись в одну точку.

Это было не трусливое замалчивание. Это была моя стратегия. Моя форма силы. Я давала ему то, в чем он, возможно, нуждался больше всего — незыблемый тыл. Место, где не задают вопросов. Где принимают всего. Со всеми его тенями и синяками.

И он платил мне за это молчаливой, все более глубокой благодарностью. В его взгляде появлялось уважение. Он стал чаще советоваться со мной по пустякам — какой галстук надеть, что подать к ужину. Как будто я стала его союзницей. Его преданной хранительницей тайн.

Он не говорил «спасибо». Но однажды, когда я обрабатывала ему рассеченную бровь, он вдруг прикрыл мою руку своей ладонью и тихо сказал:

— Ты у меня сильная, Юленька. Я это ценю.

И в этих словах было больше признания, чем в десятках комплиментов о красоте. Он видел мою выдержку. И одобрял ее.

Я не знала, что творилось за стенами нашего дома. Не знала, кем он был на самом деле в те часы, когда пропадал. Но я поняла главное: в его мире выживает тот, кто не задает лишних вопросов. Кто демонстрирует преданность и стальные нервы.

Он стоял в дверном проеме, едва держась на ногах. Его рубашка была порвана у плеча, темное пятно расползалось по боку. Лицо… Боже, его лицо было почти неузнаваемым под слоем кровоподтеков и ссадин. Один глаз заплыл полностью, второй с трудом фокусировался на мне. Он дышал тяжело и прерывисто, опираясь о косяк двери.

Я вскочила с дивана, сердце упало в пятки. —Макс! Что… что случилось? — вырвалось у меня, голос сорвался на шепот.

Он лишь мотнул головой, и это движение явственно причинило ему боль. —Не важно, — выдохнул он хрипло, и его голос был плоским, холодным, как сталь. В нем не было ни боли, ни злости. Только пустота и крайняя усталость. — Пойдём в спальню.