Старик тяжело вздохнул. Отвёл взгляд.

Понимаю, как ему сейчас паршиво на душе. Возвращаться с такими вестями домой не самое хорошее дело. А ещё предстоит смотреть в глаза соседям!

— Мне очень жаль, что так вышло, — произнёс я. — Сочувствую вашему горю.

— Вы… прастити меня, — словно сглотнув комок в горле произнёс старик. — Я винил вас, но… Надо было винить только самаго себя. Нэ даглядел. Нэ научил, как жить дастойно. Вот, вазьмите в качестве извинения.

Он протянул мне свёрток. Я осторожно взял его. Свёрток оказался лёгким, не больше килограмма. Развернул. Изнутри показалась овечья шерсть. Что это? Папаха? Похожая на ту, в которой в моём времени выходил на ринг

Поднял вопросительный взгляд на старика. Тот вздохнул:

— У нас принято считать, что мужчина тиряет папаху только вместе с головой. Мой сын патерял голову. А это… Вазьмите на память. Она ему ни к чему сичас, а кагда выйдет… Новую купит. На честно заработанные деньги.

— Спасибо. От всей души — спасибо. Я думал, что вы меня казнить собираетесь, а вы…

— За что вас казнить, э? Вы всё правильна сделали. Если я сам не смог васпитать сваего сына, то его будут васпитывать другие люди. И Мелитону скажу, чтобы не лез к Ашоту, нэ памагал! Пусть платит за грехи… Да, и прастите маю гарячность. Я не сдержался тогда, у суда…

— Я всё понимаю и ещё раз сочувствую.

— Прощайте. С нашей стороны никто вас больше ни пабеспакоит. Даю слово горца! — старик протянул мне руку.

Я пожал её в ответ. Рукопожатие было крепким, ладонь старика мозолистой. Сразу видно, что не чурается тяжелого труда.

— И вы прощайте. Я сохраню папаху. Возможно, когда-нибудь отдам её вашему сыну.

Отец Ашота кивнул в ответ и пошел к своей машине. Сейчас он уже не выглядел тем грозным Зевсом, что метает молнии. Теперь это был усталый старый человек, который нёс на своих плечах тяжелые слова. И эти слова он должен будет сказать матери Ашота. Они были настолько тяжелы, что даже немного согнули гордую спину.

Я дождался, пока он сядет в машину. Сопровождающие кинули на меня хмурые взгляды, как будто обещали скорую встречу. Я выдержал эти взгляды, не отвёл глаз. Потом кивнул на прощание инспектору и забрался в такси.

— Извини, разбирает любопытство, — повернулся ко мне таксист. — Чего этот мужик дал?

— Папаху, — показал я содержимое свёртка. — Сказал, что она сыну принадлежала.

— Ого, это серьёзно. Значит, зацепил ты их чем-то, паря, раз такой подарок сделали. Мне вот такую же папаху обещал Ваха, Вахтанг. Дружок мой боевой. Вместе не раз в рейсы выезжали, а вот незадолго до победы не вернулся… — вздохнул таксист.

— Меня Пётр зовут, — протянул я руку. — Пётр Жигулёв.

— Приятно познакомиться, Сергей Павлович Терентьев, — сжал мою ладонь таксист.

Рукопожатие у него было такое же твёрдое, как и отца Ашота. И ладонь не менее мозолистая.

— Здорово водите, Сергей Палыч, — проговорил я. — Аж дух захватывало, когда в повороты входили.

— Эх, Пётр, когда бомбы рядом разрываются, то поневоле асом станешь. Это не сейчас, когда чуть ли не пальчиком водить можно. Тогда ещё загодя надо почуять, куда упадёт, чтобы всем весом на баранку «Зиса» навалиться можно было, — усмехнулся таксист.

— Страшно было? — спросил я.

— Война — это всегда страшно. Кто говорит, что героизм всё затмевает — не верь такому. Страшно почти всегда, только… со временем привыкаешь к этому страху. И хочешь не хочешь, а ехать надо. Боишься, а едешь. Ведь меня же девятнадцатилетним пацаном призвали, ещё мамкино молоко не губах толком не обсохло…

— Ого, это серьёзно, — сказал я уважительно.

— Серьёзно, — задумчиво повторил Терентьев. — Под бомбежками был, и под обстрелом приходилось. Потому что артиллеристам боеприпасы доставить надо, приказ же. А там уже артиллерия бьет, или самолеты налетели, поэтому приходилось выжидать время, чтобы доставить на точку боеприпасы. Пока световой день, стоишь в укрытии и заранее смотришь путь, как доехать до огневой точки.

— По ночам катались?

— Да, по ночам… Как стемнеет, неторопливо пробираешься, с выключенными фарами, на «первой скорости». Там разгрузишься, заберешь раненых, если есть. А засветло было опасно, особенно у Сталинграда, где вокруг степи, голое место. Если днем появишься, прямой наводкой могут поразить.

— Охренеть. Вот где страх-то, — пробормотал я.

— Это да… Под обстрелом очень страшно, не знаешь, где взорвется. Порой машину останавливал, выскакивал и искал ямку, чтобы спрятаться. Один раз, не поверишь, ехал с припасами, да выскочил по малой нужде. А в это время как раз обстрел начался. В общем, если бы возле машины остался, то не вёз бы тебя, паря…

— Мочевой пузырь спас, — улыбнулся я.

— Да, спас… У нас же прямо под обстрелом никто не ездил. У немцев был самолет «рама», он чуть свет, прилетит и курсирует, с боку на бок ложась, высматривает, и через некоторое время смотришь, авиация бомбить прилетела. Самоходных зениток тогда еще не было, колонны прикрывались мало. Бомбардировщики прилетят, отбомбятся, улетят, но не успеешь очухаться, уже летит вторая партия, и не знаешь, куда бы залезть, под какой кустик, чтоб скрыться. А под Смоленском немецкие истребители гонялись на бреющем полете даже за отдельными людьми, включая сирену, чтобы было страшнее. Зимой от налетов авиации машины старались спрятать среди сугробов. Опасность представляли еще мины, много нашего брата подорвалось там, где не успели разминировать. Поехал и все, взорвался. Вот так и Ваха не вернулся… Всё смеялся, что его пули не берут, а вот мина… Эх, да что там, — тыльной стороной ладони таксист вытер глаза. — Война — страшная штука… И те, кто не понимает этого, сам не попадал в переплёт.