Он протянул мне листки, испещренные текстом на латинице.

– Сэм Браун.

– Не знакома.

– Логично. Он хоть и модный американский поэт эпохи 60-х, но не коммунист, и даже не социалист. Что значит, в застой не переведен. И как-то незаслуженно забыт. А ведь мы, получается, ровесники. Только он – человек мира, да еще и лауреат не государственной, а Нобелевки. – Двинский ревниво поморщился.

– Вам нужен подстрочник? – догадалась я.

– Вы же владеете английским? – ответил он вопросом на вопрос.

Я кивнула. Английским я действительно кое-как владела. А также онлайн-переводчиком. Так что вполне могла услужить ему и в этом.

…Сэм Браун оказался неплохим поэтом – с рифмой особо не дружил (как и вся англосаксонская поэзия XX века), зато дружил с аллитерациями и ассонансами, и я получала спокойное удовольствие от работы, которая требовала от меня отстраненности, идеальной точности, а если русский язык являл редкую лакуну, то детального комментария: что конкретно старина Сэм хотел выразить тем или иным словом.

Работала я в своей комнате перед открытым окном, почти не спускаясь вниз, вдыхая запахи сада и приготовляемой Двинским еды. Я знала: он старался для меня, и даже не ревновала ко взрывам смеха и отголоскам разговоров с веранды.

Вечером, стоило мне спуститься к столу, он мгновенно усаживал меня, как почетную гостью, рядом, подкладывал лучший кусок, расспрашивал, как продвигаются «наши дела», и удовлетворенно ухал, когда я рассказывала, что с утра дела наши продвинулись строчек на тридцать. Сэм писал об одиночестве, природе и снова об одиночестве. Я делилась с Двинским самыми яркими метафорами, он довольно кивал, похлопывал меня по руке, оглаживал по голове, и мы с ним застывали в нашем теплом радужно переливающемся пузыре причастности. К поэзии. К литературе. И, в перспективе – к будущей Госпремии. Остальные, смирившись с ситуацией, вели на другом конце стола свои беседы профанов. Что нам было до них? Поглощенные друг другом, мы их даже не слышали.

Вот почему происшедшее после оказалось для меня полной неожиданностью. Завершив свой труд за полночь как раз к концу рабочей недели, я с утра спустилась к нему в кабинет и, протянув не без гордости листки с подстрочниками, в ожидании похвалы устроилась в кресле напротив.

– Так, так… Наконец-то, давайте-ка посмотрим, что вы тут нахимичили…

Двинский начал читать с улыбкой на полных губах, но улыбка потихоньку растаяла, будто ее и не было, выразительные брови сползли к переносице. Крупные руки все медленнее перекладывали листок за листком. Наконец, так и не дочитав до конца, он отложил их в сторону. Я сжалась. Он снял очки.

– Что это, Ника?

– Подстрочник, – пискнула я, из последних сил пытаясь сохранить достоинство.

– Скорее похоже на, кхм, технический перевод. – Он постучал ногтем по стопке страниц. – Холодный. И, по большому счету, бессмысленный.

Я молчала, не зная, что сказать. Это был мой первый опыт перевода. И я опозорилась.

– Нам ведь не нужна инструкция к холодильнику, да, Ника?

Я помотала головой, как проштрафившийся ребенок. Нет, не нужна, нет.

– Вы же поэт, Ника. Я жду от вас стихов.

Мысли метались в моей голове. Я попала в ловушку собственного вранья. Я не поэт! – хотелось заорать мне. Но тогда мне следовало бы выкрикнуть ему в лицо еще кое-какую информацию. А к этому я еще не была готова. Нет, только не сейчас, когда он так во мне разочаровался.

– Давайте сделаем следующим образом. – Он наклонился ко мне, и я наконец смогла поднять на него глаза. – Вы съездите домой на выходные, подумаете… И может быть, кхм, вернетесь с чем-то, чуть более напоминающим поэзию.

Он потрепал меня по колену.

– Жду от вас великих свершений, девочка моя.

В ответ я чуть не всхлипнула. Меня изгнали из Рая. И у меня был один способ вернуться. Уже в пригородной электричке я позвонила Славе.

– Спасай! – зашептала я в тихой истерике в трубку. – Надежда только на твой прилив вдохновения.

– А як же? – я услышала, как он улыбнулся в трубку. – Только и тебе нужно будет меня как-то э… промотивировать.

Что угодно! Я скороговоркой пообещала ему ужин из трех блюд, безудержный секс и, наконец, завтрак в постель.

– Вот! Совсем другое дело. Прям чую, как спускается со своих Парнасов мой – тыгдым, тыгдым, тыгдым – Пегасус!

– И что ему не понравилось? – уже через пару часов Славик сидел у меня на кухне. Я суетилась у плиты – только бы не отвлекать его от листков с переводом.

– Говорит, что это – инструкция к холодильнику.

– Но это и называется подстрочником. Разве нет?

Я пожала плечами, не разворачиваясь от своих сковородок.

– Он, наверное, ждал от меня настоящих стихов.