Шрифт:
Костик присвистнул.
– Точно она?
– Точнее не бывает.
– Ну, круто. А кто счастливый отец, неизвестно?
– Нет. – Мы разберемся с этим внутрисемейно, Костик.
– Небось какой-нибудь наркоман из модной тусовки, – уверенно заявляет Костик. – Ну и что нам это дает?
Я промолчала. Интересно, как долго будет жить созданный Двинским ядовитый миф про собственную дочь?
– Нам это дает еще один вопрос. Видишь ли, Алекс сказала мне, что она убийца…
– И ты молчишь?
– Я молчу, потому что это вполне может быть фигурой речи. Она, вероятно, имеет в виду ребенка – то есть аборт…
Костик не отвечал. Явно злился.
– Но дело не в ребенке, – поспешила уточнить я. – Потому что аборт она сделать так и не решилась.
– Значит… – Костик изо всех сил подталкивал меня к напрашивающемуся выводу.
– Ничего это не значит, – ответила я. – Алекс ненавидит себя уже давно. Все те шрамы, которые видел полицейский… и засохшие капли крови по всему дому. Никто ее не бил и не резал. Она это сделала сама.
Костик присвистнул.
– Всегда знал, что она больная на голову сучка.
Осторожнее, дружок, ты говоришь о моей сестре. Я раздавила недокуренную сигарету в пепельнице. Помахала рукой, выгоняя дым из своей комнаты. Голова с непривычки чуть-чуть кружилась. Не раздражайся, приказала я себе. Он нам еще понадобится.
– Мне нужны данные по одному старому делу. Сможешь достать?
– Зависит. Что за дело?
– Екатерины Заполоцкой.
Он хмыкнул.
– Господи, зачем тебе? Да и дела там никакого нет.
– Как она умерла?
– Гипотермия, я ж тебе говорил. Она, так-то, была не совсем в себе. Бродила зимой по городу, села на скамейку. А утром – уже труп.
Вспомни, – вдруг вспыхнул в моей голове летний день, чашка кофе в моих руках, цветущий сад. Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка.
– Все жены Двинского в определенный момент оказывались не в себе, – тихо сказала я. Но он услышал.
– Да. Вовремя моя мать свинтила, – хмыкнул он.
– Достань мне это дело, – повторила я. И положила трубку.
Ветер гнул, лишая последних желтых облаток, ветки берез за окном. Один листок – идеально-золотой, влетел в приоткрытое окно. Я взяла его за черешок, повертела в пальцах. Все уже вроде понятно. Но не совсем. Я прикрыла глаза, пытаясь вспомнить в деталях разговор, подслушанный мной на крыльце.
Катя, мать Алекс и Анны, стала забывчива. Как Валя сейчас. В день своей смерти Катя лежала в ванне, а Алекс сидела рядом и читала ей. Читала Алекс очень плохо для своего возраста, никто тогда не грешил на дислексию, винили только ребенка. Алекс стыдилась себя. И злилась. Вот и сорвалась, закатила скандал по поводу порванного костюма для соревнований по художественной гимнастике. Катя поехала в город за злополучным трико, вылетела, прямо с мокрой головой на мороз. Темнота, плюс лютая питерская стынь – влажная, она пробирает тебя до костей.
Что случилось с Катей той ночью? Она потерялась? Я поежилась. Невозможно. Как потеряться в многомиллионном городе, где у Кати, кроме мужа, с которым, она, положим, накануне поругалась, были и родные, и наверняка какие-никакие друзья… Нет, поняла я. Это был жест отчаяния. И он никак не связан с той розовой тряпочкой, что я отыскала на чердаке. И с тем, что измученная тренировками и чтением по слогам девятилетняя Алекс устроила матери истерику.
Почему же никто не объяснил девочке и в девять, и много позже, что это не ее вина? Потому, ответила я себе, что Алекс не сопротивлялась и ни с кем ничего не обсуждала. Просто сразу признала эту вину за собой: как некую данность. Наконец-то в ее существовании появилась пусть мрачная, но логика: папа прав, что ее не любит. Она не только не способна нормально читать и писать на великом и могучем, она еще и довела свою мать до смерти.
И вот Алекс бросает гимнастику, где делала какие-никакие успехи. Иными словами, бросает последнюю детскую попытку эту любовь заслужить. И решает, что достойна только порезов на теле. Порезов на теле, а позже – еще и алкоголя и беспорядочных половых связей.
И все же. Именно Алекс уловила колесики того же дьявольского механизма, что в свое время перебирал зубчиками в их семье с еще живой матерью, а теперь прокручивался в отношениях отца уже с Валей. Вот почему она бросилась помогать мачехе, поняла я. Вот почему сделала все, чтобы вывести на чистую воду его манипуляции с несуществующей аварией. Мы все помогаем третьим лицам. И никогда себе.
Я скинула халат и легла под прохладное одеяло. «Все примерно уже понятно. – сказала я себе, глядя в потолок. – Но не до конца».
Глава 36
Литсекретарь. Лето
– Видите ли, – объяснил мне Двинский, – для получения Госпремии старых заслуг маловато. Нет, они, конечно, тоже важны – для этого мы с вами, Никочка, и приводили в порядок архив, но правильной биографии и полного собрания сочинений недостаточно: нужно показать им, что старикан – то бишь я! – жив еще, курилка. И для оживления, так сказать, моего литературного полутрупа мне, боюсь, опять потребуется ваша помощь.