мне удастся смягчить телесные муки, я надеюсь, волнение

мыслей уляжется само собой.

– Хенбейн Двайнинг! – сказал пациент, почувствовав,

что боль в ране утихла. – Ты драгоценный, ты неоценимый

лекарь, но есть вещи, которые вне твоей власти. Ты мог

заглушить телесную боль, сводившую меня с ума, но не

научишь ты меня сносить презрение мальчишки, которого

я взрастил! Которого я любил, Двайнинг, – потому что я и

впрямь любил его, горячо любил! Худшим из дурных моих

дел было потакание его порокам, а он поскупился на слово,

когда единое слово из его уст сняло бы всю тяжесть с моих

плеч! И он еще улыбался – да, я видел на его лице улыбку,

когда этот ничтожный мэр, собрат и покровитель жалких

горожан, бросил мне вызов, а он ведь знал, бессердечный

принц, что я не способен держать оружие… Я не забуду

этого и не прощу – скорее ты сам начнешь проповедовать

прощение обид! А тут еще тревога о том, что назначено на

завтра… Как ты думаешь, Хенбейн Двайнинг, раны на теле

убитого в самом деле должны открыться и заплакать кро-

вавыми слезами, когда к нему приблизится убийца?

– Об этом, господин мой, я могу судить только с чужих

слов, – ответил Двайнинг. – Слыхал я, что бывали такие

случаи.

– Скотину Бонтрона, – сказал Рэморни, – берет оторопь

при одной мысли об этом. Он говорит, что скорее пойдет на

поединок. Что ты скажешь?.. Он железный человек.

– Не впервой оружейнику бить железо, – ответил

Двайнинг.

– Если Бонтрон падет в бою, меня это не очень опеча-

лит, – признался Рэморни, – хотя я потеряю полезного

подручного.

– Полагаю, ваша светлость не станет так о нем печа-

литься, как о той руке, которую вы потеряли на Кэр-

фью-стрит… Простите мою шутку, хе-хе-хе!. Но какими

полезными свойствами обладает этот Бонтрон?

– Бульдожьими, – сказал рыцарь, – он кусает не лая.

– А вас не страшит его исповедь? – спросил врач.

– Как знать, до чего может довести страх перед близкой

смертью, – ответил пациент. – Он уже выказывает тру-

сость, хотя она всегда была чужда его обычной угрюмости,

бывало, он и рук не ополоснет, убив человека, а сейчас не

смеет глянуть на мертвое тело – боится, что из ран высту-

пит кровь.

– Хорошо, – сказал лекарь, – я сделаю для него что

смогу, потому что как-никак тот смертельный удар он на-

нес в отмщение за мои обиды – даром что удар пришелся не

по той шее.

– А кто тому виной, подлый трус, – сказал Рэморни, –

если не ты сам, принявший жалкую косулю за матерого

оленя?

– Benedicite, благородный сэр! – возразил изготовитель

зелий. – Вы хотите, чтобы я, работающий в тиши кабинета,

оказался так же искусен в лесной потехе, как вы, мой вы-

сокородный рыцарь, и умел в полночном мраке на прога-

лине отличить оленя от лани, серну от сайги? Я почти не

сомневался, когда мимо нас к кузнице пробежал по пере-

улку человек в одежде для пляски моррис. Но все-таки

тогда меня еще смущала мысль, тот ли это, кто нам нужен:

мне показалось, что он вроде бы ростом поменьше. Но

когда он вышел опять, пробыв в доме достаточно долго,

чтоб успеть переодеться, и враскачку прошел мимо нас в

кожаном камзоле и стальном шлеме, да еще насвистывая

любимую песенку оружейника, сознаюсь, тут я был введен

в обман super totam mate-riem55. Я и напустил на него ва-

шего бульдога, благородный рыцарь, и тот неукоснительно

исполнил свой долг – хоть и взял не того оленя. Поэтому,

если проклятый Смит не убьет на месте нашего бедного

друга, я сделаю так, что дворовый пес Бонтрон не пропадет,

или все мое искусство ничего не стоит!

– Трудное это будет испытание для твоего искусства,

лекарь, – сказал Рэморни. – Знай: если наш боец потерпит

поражение, но не падет убитым на поле боя, – его прямо с

места поволокут к виселице и без долгих церемоний

вздернут, как уличенного убийцу, и когда он часок-другой