кало струн смягченного света на высокий алтарь. На по-

ставленных подле него носилках лежали бренные останки

убитого, причем руки его были сложены на груди ладонь к

ладони, кончиками пальцев вверх, как будто бесчувствен-

ное тело само взывало к небесам об отмщении тому, кто

насильственно разлучил бессмертный дух с его земной

оболочкой.

Рядом с носилками установили троны, на которых

восседали Роберт Шотландский и его брат Олбени. Принц

сидел подле отца, на сиденье пониже. По этому поводу

пошли толки среди собравшихся, что Олбени посажен

почти на одном уровне с королем, тогда как сына коро-

левского, хоть он и достиг совершеннолетия, хотят, оче-

видно, поставить ниже его дяди пред лицом всех граждан

Перта. Носилки помещены были таким образом, чтобы

тело, распростертое на них, было видно по возможности

всему набившемуся в церковь народу.

Подле носилок стоял у изголовья рыцарь Кинфонс,

обвинитель, а в ногах – юный граф Крофорд, представитель

ответчика. Свидетельство герцога Ротсея «в обеление», как

говорилось тогда, сэра Джона Рэморни избавило его быв-

шего конюшего от необходимости явиться самому в каче-

стве лица, подлежащего искусу, а болезнь послужила для

него оправданием, чтобы и вовсе остаться дома. Его до-

мочадцев, включая и тех, кто прислуживал непосредст-

венно сэру Джону, но числился за двором принца и еще не

получил отставки, насчитывалось до десяти человек.

Большей частью это были люди распутной жизни, и, по

общему суждению, любой из них мог, озоруя в празднич-

ную ночь, совершить убийство шапочника. Они выстрои-

лись в ряд в левом приделе храма, облаченные в белую

одежду кающихся – нечто вроде рясы. Под пристальным

взором всех глаз многие из них ощущали сильное беспо-

койство, и это предрасполагало наблюдателей считать их

виновными. У истинного же убийцы лицо было таково, что

не могло его выдать: этот тупой и мрачный взгляд не

оживляло ни праздничное веселье, ни вино, никогда не

возмутил бы его страх разоблачения и казни.

Мы уже отметили, какая поза придана была мертвецу.

Лицо было открыто, равно как руки и грудь, тело завернуто

в саван самого тонкого полотна, так что, где бы ни про-

ступила кровь, ее тотчас же заметили бы.

Когда закончилась месса и вслед за нею прозвучал

торжественный призыв к небу, чтобы оно оградило не-

винного и указало виновного, Ивиот, паж сэра Джона Рэ-

морни, был первым приглашен подвергнуться испытанию.

Он подошел нетвердой поступью. Может быть, он боялся,

что его тайная уверенность в виновности Бонтрона делала

и его самого причастным убийству, хотя он и не был не-

посредственно в нем замешан. Юноша стал перед носил-

ками, и у него срывался голос, когда он клялся всем, что

создано в семь дней и семь ночей, небом и адом, и местом

своим в раю, и господом богом, творцом всего сущего, что

он чист и не запятнан кровавым деянием, свершенным над

этим телом, простертым перед ним, – и в подтверждение

своего призыва перекрестил грудь мертвеца. Не последо-

вало ничего. Тело осталось недвижным и окоченелым, на

запекшихся ранах – никаких признаков крови.

Горожане переглянулись, и лица их выразили откро-

венное разочарование. Все заранее убеждали себя в ви-

новности Ивиота, а его нерешительность, казалось, под-

тверждала подозрения. И когда он вышел обеленным,

зрители были безмерно удивлены. Остальные слуги Рэ-

морни приободрились и произносили свою клятву все

смелее, по мере того как они один за другим проходили

проверку и судьи объявляли их невиновными и чистыми от

всякого подозрения, павшего на них в связи со смертью

Оливера Праудфьюта.

Но был один, в ком отнюдь не крепла уверенность. Имя

«Бонтрон… Бонтрон!» трижды прозвучало под сводами

храма, но тот, кто носил это имя, в ответ только зашаркал

ногой и не мог сойти с места, точно вдруг его разбил па-