Такова судьба мотива мертвой руки. Лченіе головней также отразилось въ заговорахъ, но не въ такихъ широкихъ размрахъ. Мазурскій заговоръ отъ рожи:

Jezus szedl ogrodem koprowym z glownia w reku i m'owil: Nie bedziesz wiecej ogniem pustoszyla5).

Maria ging "uber Land, Einen Brand6) trug sie in der Hand…7).

193

Иногда такіе заговоры принимаютъ и боле пространную формулировку. Таковъ, напримръ, заговоръ, разсказывающій, какъ Марія нашла и благословила Brand1). Часто наблюдаемое въ нмецкихъ заговорахъ стремленіе къ символическому толкованію образовъ, порожденныхъ забытымъ обрядамъ, отразилось и на этомъ мотив. Вотъ какъ начинается, напр., одинъ заговоръ:

,Der Herr Jesu Christ ging durch einen gr"unen Wald

da begegnet ihm ein brennender Brand,

(das war Gott der Vater genannt)…2).

Латышскіе заговоры также знаютъ головню. „Святая баба стоитъ у этого краснаго огонька, горящая головешка подъ мышкою, липовый вникъ въ рукахъ…“3). Въ отличіе отъ нмецкихъ заговоровъ въ латышскихъ обыкновенно появляется существо не съ головешкой, а съ вникомъ. „Мать огня, двица въ золотой курточк, мдная метла въ рук“4). Образъ существа, заметающаго огонь, спеціально латышскій. У латышей сохранился и соотвтствующій ему обрядъ. Вечеромъ надо заметать огонь пепломъ и ставить на немъ крестъ5). А заговоръ говоритъ: „Три бабы сидятъ у огня: у всхъ вники въ рукахъ; когда огонь выгораетъ, он его заметаютъ…“6).

Обращу вниманіе еще на одно обстоятельство. Какъ видно изъ приведенныхъ формулъ, со словомъ Brand на ряду съ Hand и Land рифмуется еще Sand. Мн кажется, что слово это привлечено въ заговоръ не одною только рифмой. Это, вроятно, отголосокъ новаго мотива, до насъ не дошедшаго въ чистомъ своемъ вид. Обжогъ иногда присыпаютъ землей. А у Майкова мы находимъ заговоръ:

194

„Гд былъ огонь, будь песокъ (вар. — камень)“1). Прикладываютъ глину къ воспаленному мсту2)

Переходя теперь отъ нмецкихъ заговоровъ на русскую почву, мы сталкиваемся съ однимъ изъ самыхъ загадочныхъ образовъ народной поэзіи.

Огненная Марія (красная двица) встрчается не только въ русскомъ, но и въ сербскомъ и болгарскомъ фольклор. Откуда явился этотъ образъ, до сихъ поръ не разъяснено. А. Н. Веселовскій, отмчая пріуроченіе нкоторыхъ празднествъ въ честь Маріи Двы къ одному времени съ празднествами Ильи, приходитъ къ предположенію, что „эпитетъ „огненной“ Маріи у сербовъ и болгаръ можно бы объяснить изъ отраженія Ильи-громовника“3). Мансикка, оспаривая это предположеніе, видитъ источникъ образа огненной Маріи въ иконографіи. Придерживаясь строго своего символическаго метода объясненія, онъ и въ этомъ образ видитъ символъ. Византійская иконографія представляетъ Богородицу, какъ Купину Неопалимую, какъ сосудъ съ огнемъ. Вотъ откуда, по его мннію, взятъ образъ огненной Маріи4). Не имя возможности прослдить здсь вс случаи, гд появляется этотъ образъ, я ограничусь только сферою заговоровъ и попытаюсь поискать, нтъ ли тутъ какихъ-либо указаній на процессъ созданія образа огненной Маріи. Конечно, полученные выводы я и не буду распространять за предлы заговоровъ.

Прежде всего обращаю вниманіе на то, что выраженіе „огненная Марія“ въ заговорахъ не встрчается. Я этотъ терминъ взялъ лишь только потому, что раньше имъ пользовались Веселовскій и Мансикка, и послдній подвелъ подъ него какъ разъ т явленія, о которыхъ я сейчасъ намренъ говорить. Въ заговорахъ упоминаются просто „огненныя огневицы“5) и подобные имъ образы, безъ названія именъ, или упоминается Богородица, Неопалимая

195

Купина1), но безъ эпитета „огненная“. Подъ понятіе „огненной Маріи“ Мансикка подвелъ образы, не носящіе этого имени, а только напоминающіе его. Посл этого замчанія начнемъ сопоставленіе данныхъ. Прежде всего оказывается, что при лченіи отъ „вогнику“, „огнища“ у русскихъ употребляется аналогичное средство съ нмецкимъ. Нмцы обводятъ больное мсто головешкой, русскіе „кружка вогника первымъ угарочкомъ зъ лучины“2). Поэтому и заговорные мотивы, связанные съ этими обрядами, должны быть сходны. И дйствительно, сходство находится. Въ нмецкихъ заговорахъ появляется Марія съ головешкой: ею она унимаетъ „огонь“3). Въ русскихъ заговорахъ есть нчто подобное. Такъ, въ одномъ заговор читаемъ: „На остров на Буян сидитъ баба на камн, у бабы три дочери: первая съ огнемъ, вторая съ полымемъ, третья руду заговариваетъ и ломоту…“4). Заговоръ этотъ читается отъ крови, а не отъ „огня“. Но аттрибуты дочерей показываютъ, что он попали сюда изъ другого мотива. Три дочери очень напоминаютъ латышскихъ трехъ бабъ у огня, или бабу съ головешкой подъ мышкою. Въ русскихъ заговорахъ 3 двы чаще всего пріурочиваются къ заговорамъ отъ крови; но нигд больше имъ въ этихъ заговорахъ не приписывается огонь. Въ данномъ же случа, очевидно, произошло сліяніе двухъ заговоровъ. Одинъ заговоръ былъ отъ крови, и въ немъ, какъ и въ другихъ заговорахъ отъ крови, говорилось о трехъ двахъ. Другой же заговоръ, отъ „огня“ или какой-нибудь сходной болзни, говорилъ о баб съ огнемъ, съ полымемъ. Когда произошло сліяніе, то 3 двы были обращены въ 3 дочерей бабы, и ея аттрибуты перешли на нихъ. Нмецкимъ заговорамъ съ Богородицей, несущей огонь, соотвтствуетъ русскій заговоръ отъ сибирки съ такимъ обращеніемъ: „Неопалимая Мати Божія Купина, Пресвятая Богородица, не пали ты своимъ пламямъ, Господнимъ Духомъ; укрой, утши отъ огня и

196

отъ пламя…“1). Навяно ли такое обращеніе къ Богородиц иконографическими впечатлніями или чмъ другимъ, не знаю. Для меня важно сейчасъ только отмтить, почему именно потребовалось введеніе въ заговоры такого образа. Очевидно, и на русской почв было то стремленіе, какое наблюдалось въ нмецкихъ заговорахъ: смыслъ и цлесообразность лченія головней (огаркомъ) хотли подкрпить божественнымъ авторитетомъ, преданіемъ. Поэтому, какъ въ нмецкихъ заговорахъ у Богородицы оказывается въ рукахъ Brand, такъ и въ русскихъ появляются двы съ огнемъ — съ полымемъ. Какъ въ нмецкихъ заговорахъ Богородица унимаетъ „огонь“, такъ и въ русскомъ къ ней обращаются съ просьбой не жечь „своимъ пламямъ“. Однако такой ясной разработки этого сюжета, какъ у нмцевъ, въ русскихъ заговорахъ не имется. Возможно, что требующіяся редакціи просто утрачены. Но возможно, что он и не развились настоящимъ образомъ. А произойти это могло по той причин, что развитіе мотива, происшедшаго изъ однороднаго съ нмецкимъ обряда, пошло въ иномъ направленіи, чмъ у нмцевъ. Пользованіе симпатическими эпитетами, методъ почти не извстный на Запад, является излюбленнымъ пріемомъ на славянской почв. Былъ онъ примненъ и къ заговорамъ отъ „огня“. У Романова одинъ заговоръ отъ вогнику начинается такъ: „хали паны чорныя жупаны, красныя кавняры, чорны кареты“2). Дальнйшій текстъ не иметъ ни малйшаго отношенія къ этому зачину. Фраза, очевидно, является какимъ-то обрывкомъ. Однако всмотримся въ нее. „Чорныя жупаны, красныя кавняры“ — по какой ассоціаціи образъ чернаго жупана съ краснымъ воротомъ попалъ въ заговоръ? И почему именно черный жупанъ? И почему онъ въ заговор отъ вогнику? Мн кажется, что образъ навянъ тмъ предметомъ, какой употреблялся при лченіи этой болзни. Черный жупанъ съ краснымъ воротомъ — головня, „первый угарочекъ зъ лучины“. Вотъ ассоціація. Признакъ, наблюдающійся въ болзни, опредляетъ характеръ