Это свидтельство былины очень важно. Здсь цла еще органическая связь между обрядомъ и заговоромъ. Въ практикующихся же теперь любовныхъ заговорахъ даннаго мотива эта связь совершенно утеряна. Обычно при совершеніи ихъ ничего не сжигаютъ, а наговариваютъ волшебныя слова на пищу и даютъ ее потомъ състь тому, кого хотятъ присушить. Это произошло благодаря смшенію различныхъ видовъ любовныхъ чаръ посл того, какъ обрядъ, породившій заговоры разбираемаго мотива и описанный въ былин, забылся. Вполн возможно, что формулы въ род былинной произносились при сжиганіи и другихъ вещей. Указанія въ этомъ направленіи дйствительно имются. Прежде всего обращаетъ на себя вниманіе самое названіе любовныхъ заговоровъ — „присушка“. Среди другихъ названій заговоровъ оно исключительное по своей выразительности и почти единственное, указывающее на источникъ магической силы слова. Не можетъ быть сомннія, что оно первоначально относилось къ обряду и только посл перешло на заговоры, развившіеся изъ этого обряда. Кром этого есть и другія указанія на присушиваніе, какъ обрядъ. Въ любовныхъ чарахъ играетъ какую-то роль вникъ. Такъ, присушку читаютъ, парясь въ бан, и, когда выходятъ, то вникъ бросаютъ черезъ голову наотмашь1). Или требуется „пойти въ баню, посл паренья стать на тотъ вникъ, какимъ парились, и говорить“ присушку2). Въ обоихъ случаяхъ смыслъ такого дйствія совершенно не понятенъ. Слдующія чары нсколько разъясняютъ дло. Для присухи „изъ свжаго вника берется прутокь, который кладутъ у воротъ двери, въ которую пройдетъ тотъ, для кого назначена присуха. Какъ только перешагнуто черезъ прутъ, онъ убирается въ такое мсто, гд его никто не могъ бы видть. Потомъ берутъ прутъ въ жарко истопленную баню, бросаютъ на полокъ и приговариваютъ:

„Какъ сохнетъ этотъ прутъ, пускай сохнетъ по мн рабъ божій (такой-то)“3).

210

Вотъ изъ такого-то пріема сушенія прута (палки и т. п.) могъ развиться мотивъ „огня въ печи“. Дйствительно, сравненіе производится съ сохнущимъ прутомъ. Но когда сильне всего прутъ сохнетъ? Когда онъ горитъ. Поэтому вполне естественно могла явиться идея, не класть прутъ на полокъ, а бросать его въ печь. Это легко могло произойти потому, что рядомъ существовали любовныя же чары, состоявшія именно въ сжиганіи вещи, принадлежащей тому, на кого чары направлены. Такимъ образомъ сухоту будетъ изображать не просто сохнущій прутъ, a горящій. Сходныя чары мы находимъ у чувашей. Они, подозрвая кого-нибудь въ совершеніи проступка, заставляютъ его перешагнуть черезъ сухую, зажженную съ обоихъ концовъ, палку. Переступая черезъ нее, заподозрнный долженъ сказать:

„Да буду я такъ же сухъ, какъ эта палка, если показалъ неправду“1).

Подобнымъ же сжиганіемъ прута или палки могли быть и т первоначальныя чары, которыя породили мотивъ „огня въ печи“. Потомъ, когда начался неизбежный для всхъ чаръ процессъ разложенія, прежде всего въ сознаніи чародея затемнился смыслъ совершаемаго имъ дйствія. Первоначально одинаково важны были оба момента въ чарахъ: перешагиваніе черезъ прутъ и сушеніе (сжиганіе) прута. Но потомъ, такъ какъ горніе прута изображало сухоту и любовный жаръ въ человк, вполн естественно, что эта часть, какъ наиболе выразительная и связанная именно съ желаннымъ явленіемъ, изображаемымъ, стала все боле и боле развиваться, оставляя въ тни первую часть. Стремленіе къ боле яркому изображенію желаннаго явленія заставляло все боле и боле увеличивать силу горнія. Поэтому-то въ чарахъ вмсто прута уже могли появиться „дрова дубовые“ и береста, о которыхъ упоминается въ заговорахъ. Когда же появилась формула, то она, по общему правилу, стала вытеснять обрядъ, развиваясь на его счетъ. Такое развитіе слова за счетъ дйствія, кром изложенныхъ въ III гл. причинъ, обязано еще и тому

211

обстоятельству, что словесныя чары несравненно легче и примниме при всякихъ обстоятельствахъ. Взять хотя бы т же присушки. Распалить печь гораздо удобне на словахъ, чмъ на дл. Поэтому слово-присушка вытсняетъ присушку-обрядъ. Когда же разрывъ съ обрядомъ совершится, наступаетъ царство необузданной фантазіи. Горніе рисуется все боле и боле яркимъ, пылкимъ, жаркимъ; создаются образы, одинъ другого фантастичне. Начинаетъ примняться характерный для заговорнаго творчества пріемъ, который я назвалъ выше симпатической гиперболой. Сначала заговоръ читали, на самомъ дл глядя на горящіе въ печи дрова. Потомъ, когда обрядъ отмеръ, стали просто говорить: „есть въ чистомъ пол печь мдная, накладена дровъ дубовыхъ“ и т. д. И даже печь въ пол могла быть не мдная первоначально, а самая обыкновенная кирпичная или желзная, какой она и является въ другихъ заговорахъ1). Первоначально она была кирпичная, потому что дйствіе въ поле перенесено изъ бани, гд раньше на самомъ дл совершались чары. Потомъ могла появиться и желзная печь. И въ этомъ образ пока нтъ еще ничего фантастичнаго. Онъ взятъ изъ домашняго же обихода простого человка. До красна раскаленная желзная печь — образъ хорошо всмъ извстный и подходящій для заговора. Дале уже не труденъ переходъ и къ мдной печи и къ оловянной. Наконецъ, увеличивается и самое число печей. Оно доходитъ даже до 77. Такъ развивается представленіе о горящемъ въ печи огн. Игра воображенія доходитъ до того, что огонь отъ печей уже разжигаетъ „небо и землю и всю подселенную“.

Въ мотивъ огня вплетается и еще одинъ образъ, который надо считать побочнымъ приростомъ. Иногда не одн печи горятъ, а при нихъ еще находятся какія-то женскія существа, которыя и распаляютъ печи. Откуда взялся этотъ образъ? Мн кажется, что и онъ первоначально былъ списанъ съ дйствительности, а потомъ уже переработался подъ вліяніемъ ходячихъ образовъ народной поэзіи. Возьмемъ этотъ образъ въ самомъ простомъ его вид, въ какомъ

212

онъ встрчается въ присушк. Въ одномъ заговор у Майкова просто говорится, что около печи „сидитъ баба сводница“1). Хотя я выше и привелъ этотъ заговоръ въ числ другихъ редакцій мотива, но теперь долженъ оговориться. Эта редакція потерпла очень сильное вліяніе со стороны другого мотива, также разрабатывающагося присушками. Вншняя форма сохранилась та же, какую мы видимъ и въ другихъ пространныхъ редакціяхъ мотива огня. Но содержаніе почти все навяно другимъ мотивомъ. Не сохранилось даже сравненія съ огнемъ. Въ печи оказывается „стоитъ кунжанъ литръ: въ томъ кунжан литр всякая веща кипитъ, перекипаетъ, горитъ, перегораетъ сохнетъ и посыхаетъ: и такъ бы…“ Эта картина уже изъ другого мотива, связаннаго не съ обрядомъ разжиганія огня, а съ обрядомъ варенія приворотнаго зелья. Варючи такое зелье, приговариваютъ: „Якъ дуже зелье кипитъ…“2). Вотъ откуда взята картина заговора Майкова. Баба сводница, варящая приворотное зелье, явленіе, и по сію пору очень хорошо извстное по селамъ. Въ рдкомъ сел не найдется бабы съ такой репутаціей. Она-то и попала въ заговоръ. Такимъ образомъ, печь и баба сводница въ заговоры попали вовсе не вмсто Неопалимой Купины, какъ утверждаетъ Мансикка3). До Неопалимой Купины отсюда еще очень далеко. — Дале, по тому общему правилу, что обрядъ въ эпической части приписывается въ конц концовъ необыкновенному существу, и простую бабу замнили также боле таинственныя и могучія существа. Легче всего, конечно, могла попасть сюда Баба-Яга. Она въ народномъ представленіи тсно ассоціирована съ печью. То она лежитъ на печи; то подъ печкой — изъ уголъ-въ уголъ. То, наконецъ, жарко распаляетъ печь, чтобы сварить свою жертву. Участіе въ присушк вника могло двигать фантазію въ томъ же направленіи. Баба-Яга обыкновенно представляется съ метлою. Не даромъ метла попадаютъ и въ заговоръ4). — Упомяну еще о трехъ двицахъ-огневицахъ,

213

въ которыхъ Мансикка усмотрлъ отраженіе „Огненной Маріи“. Для меня появленіе этого образа въ присушкахъ не ясно. Думаю, что онъ попалъ сюда изъ заговора — Сисиніевой молитвы. Огневицы, по народному представленію, олицетвореніе лихорадочнаго жара, горячки. Вполн естественно, что он появились въ заговорахъ, имющихъ цлью какъ разъ „разжечь“ человка. „Имя мн Огнія кипучая, какъ въ печи смольнима дровами сжгу человка“1). Женщина изъ простой обратилась въ „огненную огневицу“ для того, чтобы усилить эффектъ изображающагося дйствія. Это извстный уже пріемъ симпатическихъ эпитетовъ. Онъ же наблюдается и въ другомъ заговор, записанномъ Мансикка: „Стоит огненна избушка, огненны стены, огненны окна, кирпицьная пець, в этой пеце горят всякіе дрова, ёловы и сосновы, рожжыгают и роскаливают. Так бы у р. Б……“2).

Одинъ изъ самыхъ распространенныхъ мотивовъ въ Европ принадлежитъ заговорамъ отъ крови и свиха. На немъ построенъ и извстный второй мерзебургскій заговоръ. Я имю въ виду часто встрчающуюся, какъ у насъ, такъ и на Запад формулу: „тло съ тломъ, кость съ костью, жила съ жилою“3).

Варіанты ея у различныхъ народовъ я уже указывалъ въ морфологіи. Извстная статья Буслаева „О сходств двухъ заговоровъ“ посвящена этому самому мотиву. Статья, во многихъ отношеніяхъ интересная, однако мало что даетъ для объясненія происхожденія мотива. А когда авторъ въ выраженіи русскаго заговора — „сбасалися, сцпалися дв высоты вмсто“ — усматриваетъ широкій розмахъ поэтическаго настроенія знахаря и сопоставляетъ его въ этомъ отношеніи съ былиннымъ стихомъ:

Высота ль, высота поднебесная,

Глубота ль, глубота окіанъ-море,

то онъ обнаруживаетъ странное непониманіе русскаго слова

214

„сбасалися“, которымъ, по его мннію, заговоръ обогащаетъ русскій языкъ. (Заговоръ — изъ судебнаго дла 1660 г.). Это не врно. Слово „сбасаться“ было въ то время уже извстно Далю изъ живого языка. Народъ имъ просто называетъ „лченіе“ знахаря. Басать — лчить. Поэтому и выраженіе „сбасалися, сцпалися дв высоты“ — означаетъ не неудержимое стремленіе неба и земли другъ къ другу, какъ думаетъ Буслаевъ, а всего лишь слчиваніе, сростаніе, сцпленіе двухъ вершинъ, конечностей, поврежденнаго сустава. Надо согласиться, что вся красота поэтическаго розмаха исчезаетъ. Разбираемый мотивъ очень древній. Мерзебургскій заговоръ извлеченъ изъ памятника X вка1). Параллель ему указана Куномъ въ Атарва-Вед2). Формула входитъ въ самые разнообразные заговоры, но сама отличается удивительной устойчивостью и въ рдкихъ случаяхъ подвергается измненію. Самыя измненія бываютъ весьма незначительны и всегда почти въ одномъ направленіи: измненія числа членовъ формулы. Оно либо уменьшается, либо увеличивается. Но самый характеръ формулы сохраняется очень хорошо. Правда, Эберманъ приводитъ одинъ нмецкій заговоръ, въ которомъ формула подверглась, по его мннію, сильному искаженію. Вотъ онъ: