300

вонъ пинками или сдуваетъ прочь съ ладони далеко на небо или подъ землю1). С. Маловъ описываетъ, какъ въ Кузнецкомъ узд Томской губерніи 12 іюля 1908 г. ему камлалъ шаманъ на счастливое путешествіе. „Цлый часъ шаманъ плъ стихи, сопровождая свое пніе ударами по бубну. Пніе шамана, за невнятностью произношенія и заглушаемое грохотомъ бубна, бываетъ большею частью непонятно окружающимъ шамана лицамъ. Шаманъ нсколько разъ вытягивался во весь ростъ и плъ, обращаясь вверхъ; это означало, что онъ путешествуетъ гд-нибудь наверху, по горнымъ хребтамъ; по временамъ же онъ распвалъ, наклонившись близко къ земл. Во время камланья, по словамъ инородцевъ, шаманъ, смотря по надобности, здитъ верхомъ на щук, налим и бодается съ быкомъ въ мор“2). Вотъ каковъ характеръ и обстановка камланія. Прежде всего обратимъ вниманіе на то обстоятельство, что при лченіи присутствуютъ сосди, молча окружающіе лкаря. Они наравн съ шаманомъ получаютъ за что-то угощеніе. Мы видли, что у другихъ дикихъ племенъ публика не была пассивна. Она лчила вмст съ колдуномъ. Она также пла и плясала. Потомъ мы видли, что она только уже пла, оставивши пляску колдуну. Дале пла одна только ея часть. И вотъ, наконецъ, вся она неподвижно молчитъ, внимая колдуну. Но при камланіи шамановъ публика не всегда остается безучастной. По словомъ Г. Н. Чубинова („Эволюція функцій сибирскаго шамана“ — докладъ, читанный въ Императорскомъ Русскомъ Географическомъ Обществ 18-го марта 1916 года), присутствующіе при камланіи иногда помогаютъ шаману. Какъ извстно, въ камланіи шамана изображается путешествіе въ страну духовъ. Во время этого путешествія шаманъ встрчается съ различными духами и вступаетъ съ ними въ бесду. По наблюденію Г. Н. Чубинова, на боле развитой ступени шаманъ самъ себ отвчаетъ за духа. На боле примитивныхъ ступеняхъ отвчаютъ присутствующіе. Иногда все камланіе принимаетъ массовый характеръ,

301

причемъ вмст съ шаманомъ танцуютъ — всякій на свой ладъ. Мн кажется, что вс эти факты говорятъ о постепенномъ обособленіи роли шамана отъ массоваго камланія. Колдунъ пляшетъ, играетъ, поетъ. На немъ шапка изъ шкуры филина; у него маска. Танцуя, шаманъ изображаетъ зду по горамъ и долинамъ и, смотря по обстоятельствамъ, продлываетъ другія подобныя пантомимы. Не перешло ли все это къ нему отъ маскированныхъ танцевъ и пантомимъ, истолнявшихся въ боле раннее время массой? Остатокъ тхъ же изобразительныхъ чаръ слышится и въ крикахъ шамана, подражающихъ голосамъ различныхъ птицъ. Мы видли, какъ въ пантомимахъ краснокожіе ревутъ буйволами, стонутъ тюленями. Псня шамана мало похожа на европейскіе заговоры. Она состоитъ изъ ряда просьбъ, обращенныхъ къ разнымъ предметамъ; но чаще всего изъ отрывочныхъ безсвязныхъ восклицаній, выражающихъ хвалу небу, животнымъ, птицамъ, деревьямъ, ркамъ и т. п. Такимъ образомъ, она обнаруживаетъ, съ одной стороны, склонность перейти въ молитву, а съ другой — въ гимнъ. Почему же такая разница между европейскими заговорами и заклинаніями танцующихъ колдуновъ дикарей? Очевидно, мы имемъ дло съ двумя различными родами словесныхъ чаръ, разница которыхъ зависитъ отъ особыхъ условій зарожденія и дальнйшаго развитія, присущихъ каждому роду. Мы видли, какъ зарождалась форма заговоровъ, господствующихъ въ Европ. Заговоры зарождались въ устахъ отдльныхъ личностей и были свободны отъ вліянія ритма въ форм музыки, танца и пнія. Творцы и хозяева ихъ были люди, стоящіе всегда на одной и той же ступени соціальной лстницы. Совсмъ не такова была судьба носителей синкретическихъ заклинаній. Ревиль говоритъ, что везд у дикихъ народовъ колдунъ постепенно переходитъ отъ роли лкаря и гадателя къ роли жреца. По мр того, какъ развиваются религіозныя представленія народовъ, чарованія колдуновъ переходятъ въ религіозную практику. Заклинаніе обращается въ молитву. Громадное значеніе при этомъ имло то обстоятельство, что заклинанія дикихъ колдуновъ неразрывно связаны съ ритмомъ. Именно ритмъ, возбуждая, приводя въ экстазъ, толкалъ творческую фантазію колдуна не въ эпическомъ направленіи (какъ у европейскаго

302

знахаря), а въ лирическомъ. Стоитъ только почитать шаманскія заклинанія, чтобы убдиться въ этомъ. Читая эти безсвязныя, иступленныя восклицанія, трудно отдлаться отъ навязчиваго представленія опьянвшаго отъ танца, скачущаго и выкрикивающаго колдуна. Такое настроеніе, конечно, не для эпическаго творчества. Европейскіе заговоры создавались въ спокойномъ состояніи; они носятъ на себ слды не экстаза, a уравновшенной обдуманности. Недаромъ заговоры въ Южной Руси получили такое характерное названіе — „шептаніе“. Латинскоеincantatio указываетъ совсмъ на другой характеръ заклинанія, на другой источникъ. Incantatio въ исторической глубин своей, безспорно, связано съ псней колдуна, развившейся поздне у римлянъ и грековъ въ молитву. Этимъ и объясняется магическій характеръ языческой молитвы. Культы и гимны древнихъ имютъ прямую связь съ обрядами и пснями, носившими характеръ чаръ. Современные же европейскіе заговоры развивались совсмъ не тмъ путемъ. Поэтому они не имютъ ничего общаго съ молитвой. Я имю въ виду тотъ видъ заговоровъ, развитіе котораго изслдовалось въ предыдущей глав. Молитвообразные же заговоры, конечно, могли появляться подъ непосредственнымъ вліяніемъ религіи. Тмъ боле заклинанія церковнаго характера. Христіанство въ Европ — религія пришлая, а не органически выросшая изъ народныхъ обрядовъ, какъ это было у грековъ и др. языческихъ народовъ. Вступивши въ борьбу съ языческими обрядами, оно всми силами старалось уничтожить ихъ. Этимъ и объясняется то, что у европейскихъ народовъ остались только жалкіе слды прежнихъ синкретическихъ массовыхъ чаръ. То обстоятельство, что христіанство, занявши господствующее мсто, не позволило обрядамъ вылиться въ культъ, наложило печать и на сопровождавшія ихъ псни. Псни не вылились въ форму молитвы, что неизбжно случилось бы при иномъ положеніи длъ, а сохранили свой заговорный характеръ.

Познакомившись съ европейскими заговорами и синкретическими чарами дикихъ, посмотримъ теперь, какую роль играло слово въ тхъ и другихъ. Въ первыхъ слово родилось изъ обряда, потомъ раздлило съ нимъ магическую силу и, наконецъ, присвоило ее себ всю цликомъ. Во

303

вторыхъ — процессъ совершенно аналогичный. Разница лишь въ томъ, что слово входитъ въ боле сложный комплексъ. Т скудныя свднія, какія у насъ имются о характер первоначальной заклинательной псни, даютъ все-таки основаніе предполагать, что за роль была отведена тамъ слову. Прежде всего назначеніе слова было поддерживать ритмъ для облегченія танца — „работы“. Съ другой стороны она совпадаетъ съ ролью слова въ заговорахъ европейскихъ, т. е. описываетъ, поясняетъ и дополняетъ обрядъ. По мр того, какъ ослабвалъ драматическій элементъ въ танц, и присутствіе ритма сводилось къ возбужденію экстаза въ колдун, сила чаръ сосредоточивалась все боле и боле на псн. Въ этомъ состояніи мы и застаемъ синкретическія чары въ тотъ моментъ, когда колдунъ обращается въ жреца, а заклинательная псня принимаетъ форму молитвы, какъ у древнихъ грековъ и римлянъ.

Теперь остается посмотрть, почему массовыя синкретическія чары отливаются въ форму ритмическую. Прежде всего разсмотримъ взаимоотношеніе между ритмомъ и пантомимой, такъ тсно слившимися другъ съ другомъ въ магическомъ танц. Я уже раньше отмчалъ, что суть всей церемоніи именно въ томъ, что изображается. Ритмическая сторона — это только форма, въ какую выливается изображеніе. Летурно говоритъ, что дикихъ въ танцахъ прежде всего интересуетъ изобразительная (мимическая) сторона, а не ритмическая1). Гроссе также утверждаетъ, что мимическіе танцы удовлетворяютъ потребности первобытнаго человка подражать, иногда доходящей буквально до страсти2). И тотъ и другой придаютъ ритму только роль оболочки, формы. Такъ же, какъ и чувство поэта стремится вылиться въ ритмическихъ звукахъ, пантомима стремится одться ритмическими движеніями. Удовольствіе отъ ритма составляетъ общечеловческое явленіе. Но особенно это замтно у некультурныхъ народовъ. Ритмъ на нихъ дйствуетъ неотразимымъ образомъ; онъ ихъ чаруетъ, гипнотизируетъ, приводитъ въ экстазъ и лишаетъ воли. Гроссе,

304

описывая танцы дикихъ, говоритъ, что дикіе гипнотизируются музыкой и движеніями, одушевленіе все растетъ и растетъ, переходитъ буквально въ ярость, которая нердко разршается въ насиліе и буйство1). Наимене цивилизованные изъ черныхъ расъ, ніамъ-ніамъ, практикуютъ настоящую хоровую оргію. Любопытно при этомъ, что вс ихъ мотивы крайне монотонны и тмъ не мене приводятъ ихъ въ экстазъ2). Шакитосы проводятъ всю свою жизнь въ пніи и сочиненіи арій3). Намъ это даже странно слышать. Въ Сіам занятіе музыкой доходитъ до страсти4). Малайцы до безумія любятъ музыку. Музыка у нкоторыхъ народовъ, стоящихъ на невысокихъ ступеняхъ культурнаго развитія, является дломъ государственнымъ. По свидтельству Летурно, такая роль ея еще сохранилась въ Кита. Тамъ музыка разсматривается, какъ средство управленія. По утвержденію китайскихъ философовъ, знакомство съ тонами и звуками иметъ тсную связь съ искусствомъ управленія: человкъ, знающій музыку, можетъ управлять людьми5). Отраженіемъ того, какое сильное вліяніе иметъ музыка на некультурнаго человка, служитъ кабильская сказка „Игрокъ на флейт“6). Я уже говорилъ о сохранившихся и въ Европ подобныхъ преданіяхъ. Негры Габона, какъ только услышатъ звуки „тамъ-тама“ (родъ гонга), утрачиваютъ всякое самообладаніе и тотчасъ позабываютъ вс свои личныя и общественныя горести и бдствія7). Такъ сильно дйствуютъ простые ударные ритмическіе звуки на дикаго человка. Воздйствіе почти чисто физіологическое. По мннію Спенсера, всякое сильное душевное движеніе склонно воплощаться въ ритмическихъ движеніяхъ. A Garney прибавляетъ, что всякая эмоція уже сама по себ ритмична8). А такъ какъ психика дикаго человка крайне неуравновшена, и переживанія

305

сплошь да рядомъ происходятъ въ форм аффектовъ, то вполн естественно, что они и разршаются въ ритмическихъ проявленіяхъ. Изображеніе пантомимою удачной охоты вполн можетъ довести голоднаго дикаря до такого состоянія. Но если аффектъ разршается въ ритм, то и обратно — ритмъ способенъ довести до аффекта. По мннію Гроссе, первобытный человкъ вполн естественно приходитъ къ мысли, что танцы, производящіе на него самого столь могущественное дйствіе, могутъ оказать извстное дйствіе и на т демоническія силы, которыя по произволу управляютъ его судьбой. И вотъ онъ устраиваетъ танцы, чтобы отогнать или умилостивить призраки или демоновъ1). Такой ходъ мысли вполн допустимъ. И если это такъ, то окажется, что въ танцахъ-чарахъ магическая сила приписывается уже не одному только „изображенію“ и псн, сопровождающей танецъ, а также и ритму. Тмъ меньшая часть остается на долю слова. Такимъ образомъ, въ танцахъ-чарахъ выступаютъ два главныхъ первоначальныхъ фактора: драматическое дйствіе и ритмъ. Для ритма движеній нужна опора въ ритм звуковомъ; эти два вида всегда тсно связаны между собой. Ритмъ звуковой даютъ музыкальные инструменты. Но дйствіе звукового ритма будетъ еще сильне, если каждый танцоръ участвуетъ въ его произведеніи. Къ этому участію толкаетъ дикаря врожденное страстное влеченіе къ подражательности. Необходимый результатъ — присоединеніе къ танцу и музык псни, или, врне, пнія. Пніе же ищетъ опоры въ слов. Слово на этой ступени только матеріалъ, пища для ритма. Дикарь, что видитъ предъ глазами, о томъ и поетъ. Важна не псня, а мелодія. А тамъ, что первое привлечетъ вниманіе пвца, то и попадетъ въ псню. Вниманіе же участниковъ пантомимы, конечно, сосредоточено на самой церемоніи. Все племя, заклиная дождь, мрно движется въ танц. Объ этомъ и поютъ:

Изъ края въ край — рутубури.

Скрестивши руки. Много. Вс.

306

Обратимся теперь къ русскимъ пснямъ-заклинаніямъ. Он связаны съ различными обрядами. На магическій характеръ нкоторыхъ обрядовъ, обратившихся теперь въ простую забаву, указывалъ еще О. Миллеръ. Спеціальному изслдованію этого вопроса посвятилъ свой трудъ Е. В. Аничковъ. Вслдъ за Фрэзеромъ изслдователь приходитъ къ заключенію, что весенніе обряды были первоначально чарами, a сопровождавшія ихъ псни — заклинаніями. „Обрядовая псня-заклинаніе“, говоритъ онъ, „есть самостоятельно возникшій и первоначальный видъ народной поэзіи“1). Я не могу здсь разсматривать намченный вопросъ во всей его полнот. Моя цль — указать только нкоторое родство между заговорами и псенными заклинаніями. Существованіе его несомннно. Боле того, несомннно и то, что нкоторыя псни-заклинанія выродились въ простые заговоры, и наоборотъ — заговоры проникаютъ въ обрядовыя магическія псни. Первое явленіе мы уже наглядно видли на польской псн. Другимъ примромъ можетъ служить заклинаніе весны. Извстый обычай печенія 9-го марта жаворонковъ изъ тста сопровождается въ нкоторыхъ мстахъ слдующимъ обрядомъ. Испеченныхъ жаворонковъ разбрасываютъ по воздуху, приговаривая: „жаворонки, прилетите, красно лто принесите“2)! Это чистая формула заговора-пожеланія, сопровождающая магическій обрядъ, изображающій прилетъ жаворонковъ. Псеннаго элемента въ ней столько же, сколько хотя бы въ слдующемъ заговор: