– Ну и что?
– проговорил Полуянов.
– Это, по крайней мере, лучше, чем уродовать ее дальше.

– ...или направит ее к нам, - не обратив внимания на его реплику, продолжал Калинников, - где ей придется ждать несколько лет. Вы меня поняли?

Он посмотрел на Красика и Полуянова.

– Степан Ильич абсолютно прав!
– произнес Хрумин.

Калинников добавил:

– Потом, мы не Москва, чтобы давать указания.

– А что я вам все время говорю?
– сразу взвелся Красик.
– Институт надо строить в Москве, а не здесь! А вы не слушаете! Поэтому мы всегда будем наталкиваться на нашу пе-риферийность!

Калинников раздраженно ответил:

– В Москве мы только тем и будем заниматься, что постоянно улаживать чересчур сложные отношения столичных травматологов к нашему методу. Вам ясно?

– Почти, - откликнулся Красин.
– Но что все-таки с этой Кропотовой?

– Ничего!
– резко отозвался шеф.
– Пусть войдет! Но запомните: в первый и последний раз!

Тот улыбнулся и заверил:

– В самый последний, Степан Ильич!

Ассистент направился за больной.

– Погодите!
– остановил его Калинников. Он повернулся ко мне.
– Извините, женщине предстоит раздеться, а вы все-таки не врач. Потом, пора отдыхать.

Я послушно покинул кабинет.

Вернувшись в палату, я лег на койку, надолго прикрыл глаза. Передо мной заново прошла череда тех больных, которых я увидел на хирургическом совете. Подумалось: "Неужели так можно любить людей, как этот врач? Безответно. Если честно, то людей я научился только побеждать. Видимо, поэтому я такой и маленький в сравнении с этим человеком".

Странно, но от этой мысли мне стало легче. Я словно умыл душу.

На другой день я надел бахилы (одну поверх аппарата), повязал до глаз марлевую повязку. Присев на край подоконника предоперационной, опять стал наблюдать за Калинниковым.

Он готовился к очередной операции. В брюках, колпаке, тоже в бахилах, в какой-то детской распашонке и с большими черными усами, доктор выглядел очень смешно. Неподвижно склонившись над тазом, он смачивал руки в каком-то растворе. Позади застыла медсестра. Она держала наготове стерильный халат. Не оборачиваясь, Калинников вдруг спросил ее:

– Холодильник купили?

– Ага, - улыбнулась девушка.

– Сколько стоит?

– Двести восемьдесят.

– "Юрюзань"?

– Ага!

– Не вздрагивает?

– Нет, у меня нет.

– А жене вот не повезло.

Калинников выпрямился, протянул сестре руки, чтобы она надела рукава халата. Она ловко это исполнила, за спиной завязала тесемочки. Доктор широко растопырил толстые сильные пальцы, давая им высохнуть. Девушка тем временем нацелила ему на лицо марлю. Калинников согнул локти, по-прежнему с растопыренными пальцами направился в операционную.

Обвиснув подмышками на костылях, я поместился в дальнем углу операционной. На столе лежали одни ноги. Голова и грудь девочки (я знал, что ей четырнадцать лет, что у нее врожденный вывих тазобедренного сустава) были отгорожены занавеской. За пологом трое анестезиологов молча совершали свое дело. В операционной стояла тишина, слышалось дыхание больной - ровное, спокойное. Она спала. Калинников остановился, некоторое время рассеянно смотрел на ее ногу. Рядом все та же медсестра держала наготове теперь уже резиновые перчатки. Доктор быстро надел их, высвободил из-под марли свой крупный нос, чуть попружинил на носках и как-то неуловимо переменился. Движения его стали чуть небрежными, но одновременно очень точными, артистичными.

– Снимок где?

– Сзади вас, - ответил ему Полуянов.

Он ассистировал и стоял с противоположной стороны стола. У железного столика замерла операционная сестра - она приготовилась подавать инструменты.

Калинников коротко глянул на рентгеновский снимок, что висел позади него на прищепке, на бедро девочки, опять на снимок и, присев на круглый железный стул, сказал:

– Поехали.

Операционная сестра сразу подала ему скальпель, я воздел глаза к потолку. Через секунду донеслось:

– Ты тяни, но не так же! Промакнуть!

Я посмотрел на стол. Операционная сестра вставила в длинные ножницы кусок ваты, подала Калинникову. Он сунул ее куда-то вглубь, вернул обратно. Вата была красной. Операционная сестра разжала ножницы, сбросила вату в таз, тут же вставила свежую.

– Промакнуть!
– опять произнес доктор.

– Молодец!
– вдруг за что-то похвалил он Полуянова.
– Все-таки иногда кое-что соображаешь!

Торчащий из-под марли нос, глаза, лоб Калинникова как-то подобрели.

Я снова поймал себя на том же ощущении, что и во время своей операции он какой-то домашний и сидит сейчас не на железном стуле, а в собственной квартире на диване.

– Долото! Не это, чёрное.

Полуянову он сказал:

– Пошире, пошире... И не наваливайся, как медведь!

Он быстро сунул долото внутрь ноги (вероятно, в разрез) и, буквально выхватив, у помощницы молоток, стал сильно, коротко ударять по долоту.

– Опа! Опа! Опа! Фух, надо же какая крепкая! Где все-таки черное долото?