— Да, да, продолжала госпожа Шмицъ, вздыхая: — я всегда это говорила: мистрисъ Дургамъ самая лучшая, самая милая, самая благородная женщина на свт, и все, что наговаривали насчетъ ея прошедшаго, больше ничего, какъ только сплетни, которыхъ умный человкъ и слушать не станетъ. Да, хорошо было бы, еслибъ господа могли обходиться безъ прислуги, но эти горничныя пребдовыя бываютъ! По цлымъ часамъ стоятъ он у колодезя и не замчаютъ, что вода давно чрезъ край ведра льется, и все болтаютъ, пока всмъ уши прожужжать сплетнями о тайнахъ своихъ господъ, а мы, бдныя женщины, обязаны все выслушивать! Вдь сами посудите, господинъ баронъ, на каждый ротокъ не накинешь платокъ, и не привяжешь же языка всякой бдняг, когда она стоитъ у очага и до поту лица трудится для насъ!

— Ну, разумется, ничего тутъ не подлаешь, подтвердилъ Свенъ.

— Подумайте только, господинъ баронъ, продолжала Шмицъ, ободренная его завреніемъ и глубже усаживаясь па стулъ: — что разсказывала Софи — вотъ тоже горничная, которая служила мистрисъ Дургамъ четыре года назадъ — она разсказывала это моей Урсул, но кто станетъ врить такой чепух? Вдь нельзя же въ-самомъ-дл прожить съ мужемъ десять, двнадцать лтъ и все вкъ голубками ворковать! Ахъ, Боже мой! да вотъ мой Кёбесъ — дай Богъ ему царство небесное! — вдь онъ былъ лучшій человкъ во всемъ мір, а сколько причинялъ мн горя... Однако... Господи! кто-то стучитъ, а я сижу тутъ наедин съ госнодиномъ барономъ; что подумаютъ люди...

Несравненная госпожа Шмицъ точно на пружинахъ подскочила со стула, бросилась въ дверь и чуть съ ногъ не сбила Бенно, который, постучавъ и не ожидая отвта, тотчасъ вошелъ.

— Ну, клянусь Зевсомъ! воскликнулъ Бенно, со смхомъ смотря въ слдъ улепетывающей хозяйки: — кажется, я помшалъ твоему нжному свиданію съ твоимъ паукомъ. Доброе утро, саrissime! Ну что, видно плохо спалось? Совсмъ глаза впали у тебя. Я замчаю, что моя практика опять усиливается, а я было и на гвоздь ее повсилъ изъ любви къ искусству разглагольствованія па лекціяхъ. Угадай-ка, къ кому меня сегодня приглашали?

— Поистин и придумать не могу. Не хочешь ли сигару?

— Благодарю, то-есть прошу. Твои сигары дивныя... Къ Дургамамъ.

— Къ кому? спросилъ Свенъ, вдругъ приподнимаясь.

— Къ Дургамамъ или къ Дёргэмамъ — право и самъ не знаю, какъ справедливе произносить. Но вотъ что совершенно справедливо, то справедливо: сегодня утромъ меня приглашали въ домъ Дургамовъ для... Но что-жъ это? ты сегодня не предлагалъ и позавтракать твоей лягушк! Бдняжечка ничего не имла въ желудк чуть ли не цлую недлю, кром жестокаго обращенія, выпадающаго на ея долю. Сейчасъ же надо наловить ей питательныхъ мухъ.

И Бенно сталъ кружиться по комнат, хлопоча, какъ бы рукою захватить побольше мухъ по стнамъ и мебели.

— Такъ зачмъ же ты былъ приглашенъ, если только я могу осмлиться сдлать теб этотъ вопросъ? сказалъ Свенъ, успвшій наконецъ овладть своимъ замшательствомъ и прикрыться личиною спокойствія.

— Можешь ли осмлиться... Опять ничего!.. Да отчего бы теб и не осмлиться?.. Стой! вотъ наконецъ я и поймал тебя, юная мечтательница!.. ну, скоре спускайся къ зеленому поклоннику, который тебя разомъ проглотитъ любви ради. Гопъ! вишь какъ добрый молодецъ хапнулъ ее!.. Ну вотъ теперь я готовъ къ вашимъ услугамъ. За чмъ я былъ приглашенъ къ англійскимъ друзьямъ? а за тмъ, чтобъ осмотрть прелестнйшаго малютку съ черными кудрями — между прочимъ сказать, онъ удивительно напоминаетъ мн тебя, когда ты еще въ крылатой блузочк за шлейфъ маменькинъ держался — и обнаружить при этомъ свое медицинское знаніе, опредливъ, что за кашель на него вдругъ напалъ, ужъ не крупъ ли? Изъ участія, выражающагося на твоемъ лиц, не трудно догадаться, что тебя порадуетъ извстіе, что для настоящей минуты опасности нтъ. Однако, продолжалъ Бенно съ большей серіозностью: — я боюсь, что очаровательный мальчикъ не долго проживетъ; я его осматривалъ и нкоторыя открытія въ его легкихъ совсмъ не понравились мн.

— Но что зa причина, что именно за тобою было прислано?

— Нечего сказать, пренаивный вопросъ! Надо думать, потому и прислали за мною, что считаютъ меня такимъ, каковъ я на дл: за юнаго, не совсмъ же невжественнаго эскулапа, и еще кром того, потому что мы съ мистеромъ Дургамомъ сдлались закадычными друзьями со вчерашняго дня.

— А теб нравится мистеръ Дургамъ?

— Чрезвычайно; можетъ быть, на столько, на сколько теб...

— Продолжай.

— Дай-ка мн пощупать твой пульсъ?

— Это зачмъ?

— Чтобъ убдиться, не чрезчуръ ли ты нервозенъ сегодня. Разъ, два, три... о! порядкомъ... Итакъ на сколько теб нравится мистрисъ Дургамъ, или Корнелія, какъ называютъ ее прекраснымъ собственнымъ именемъ.

— Такъ ее зовутъ Корнелія? Какъ это ты усплъ все это разузнать, и почему ты выдумалъ, что мистрисъ Корнелія Дургамъ мн нравится?

— Ахъ, ты мой ненаглядный другъ! неужели ты думаешь, что люди глухи и слпы? Ужъ не воображаешь ли ты, что для меня прошло незамтно, какъ извстный бинокль проворно бросался въ сторону, если какъ-нибудь нечаянно взойдешь въ комнату, не постучавъ въ дверь? И не думаешь ли ты, что я забылъ того дурака, котораго ты вчера бросилъ въ рожу несчастнаго Миллера съ невинною наружностью? Неужели ты думаешь, что это не поражаетъ, когда въ небольшомъ обществ упираютъ глаза на прекрасную женщину и цлыя минуты не сводятъ съ ней взора, да и еще потомъ цлые полчаса съ нею мечтаютъ на балкон при лунномъ свт? Крошка Миллеръ сегодня утромъ говорилъ мн...

— Да кто-жъ этотъ вчный крошка Миллеръ?

— Неужто ты не замтилъ вчера за чайнымъ столомъ блокураго юношу съ румяными щеками?

— Это тотъ, который вчера такъ горячо спорилъ съ блондинкою, которой недоставало только ленточки съ колокольчикомъ на ше, чтобъ сдлать ее совершенствомъ?

— Именно такъ. Итакъ, крошка Миллеръ разсказывалъ мн, что во всемъ город ходятъ теперь толки объ особенной благосклонности, которой ты удостоился отъ прекрасной дамы, которую до того времени никто не могъ расшевелить настолько, чтобы заслужить отъ нея хотя мимолетное вниманіе.