– Да, - я собираю последние силы, чтобы ему ответить, - а потом ты выпил отравленную медовуху у Слагхорна. Конечно, я все помню.

Последней подходит Гермиона, она очень сосредоточена, даже закусила губу, видимо, боясь ошибиться. Но с такого расстояния не попасть невозможно.

– Гарри, а ты знаешь, как будет по-латыни «истина»?
– спрашивает она очень строго.

– Veritas, - шепчу я, чувствуя, как ее стрела вонзается мне в живот.

А потом они все расходятся, разбиваясь на парочки или небольшие группки, некоторые оборачиваются и машут мне рукой на прощание.

Я смотрю на солнце, стоящее уже довольно высоко, на кроны деревьев во дворе, пронизанные светом, на пот и кровь, покрывающие мое тело, и чувствую, как жизнь вытекает из меня с каждым ударом сердца, медленно и неотвратимо. И из моих глаз текут слезы, тоже очень медленно, но они так и не достигают подбородка, застывая на щеках крохотными льдинками. Словно драгоценности.

А потом я вижу ЕГО. Он стоит в одной из арок в дальнем конце двора. Только сегодня он весь закован в латы, а рука его, тоже в латной рукавице, сжимает алебарду. И в тот момент, когда последний из стрелявших в меня покидает дворик, он лениво, одним движением, отталкивается от камней, из которых выложен арочный проем, и неторопливо направляется ко мне. Мне кажется, его волосы не блестят на солнце - вся его фигура будто поглощает свет. Его темные глаза совсем близко, он внимательно смотрит на меня, чуть заметно качает головой, снимает с правой руки латную рукавицу и очень медленно, чуть нажимая, проводит большим пальцем по моим губам, на которых уже выступила кровь…

Я просыпаюсь, судорожно пытаясь дышать, и, кажется, кричу, но тут же утыкаюсь в подушку, боясь быть услышанным. Сердце мое бешено колотится, я весь в поту, как и во сне. Я зажигаю свечи, не сомневаясь, что обнаружу на теле раны и кровь, но ничего нет. Я сажусь на постели и пытаюсь дышать на счет, чтобы успокоиться… Я даже боюсь подумать о том, что же на самом деле может означать мой сон. Но смысл его, такой ясный и не допускающий сомнений, не прячется от меня. Он открывается мне легко, как картинка в детской книжке. Я гоню его от себя, но он не желает уходить, не мешается с сигаретным дымом, который я торопливо выдыхаю в окно, не смывается в ванной, когда я пытаюсь очиститься от него, бросая в лицо пригоршнями холодную воду.

Наконец я поднимаю голову и смотрю на свое отражение в зеркале, спокойно всматриваясь в зеленые глаза с темными прожилками. Мое лицо со шрамом… И горько улыбаюсь. Такие сны не пересказывают друзьям. Для их толкования не требуется Трелони. Я ясно вижу сейчас путь, который меня ожидает, и я не должен отводить взгляд. Как мне прожить оставшееся время с этим знанием? Трудно сказать, наверное, как-то можно. Только заснуть вот сейчас с этим невозможно, это ясно, поэтому я накидываю халат и спускаюсь вниз.

В прихожей довольно темно, но горит несколько свечей, тускло освещая мозаику со Святым Граалем. Игра красок сейчас не кажется яркой, она представляется мне струящимся мягким светом, ручьями сходящимся к самой чаше, мерцающей серебристо-белым. Я сижу на предпоследней ступеньке лестницы, неподвижно, очень долго, просто глядя на текучие нежные краски и свечение чаши. Моя жизнь все больше и больше состоит из символов, которые я с легкостью узнаю и читаю повсюду, она больше не принадлежит мне, она просто совокупность фигур причудливого танца, который я неумело исполняю на голой ярко освещенной сцене. Я один, думаю я, один приходит человек в этот мир и один уходит, и никто не может разделить его ношу. Моя ноша пригибает меня почти до земли. Я один… Я должен умереть…а все будут радостно махать мне и улыбаться и никогда не увидят слез, которые сразу становятся крохотными льдинками, словно хрусталь…

И вдруг, уже в полной мере ощутив себя странником в ледяной пустоши, я понимаю, что к моему боку прижимается живое существо, его лапки теребят меня за локоть, а тоненький писклявый голосок что-то торопливо объясняет. Блейки? Почему он пришел ко мне? Он что, понял, о чем я думаю? Что он говорит мне?

– Блейки, я не понимаю, - у меня, наверное, безумный отсутствующий взгляд, потому что Блейки удрученно качает головой, а потом медленно, тщательно подбирая слова, пытается объяснить мне по-английски то, о чем только что так красноречиво говорил на своем языке.

– Смерть нет!
– и он важно поднимает вверх палец.
– Смерть нет, Госпожа есть. Не должен бояться.

Я почему-то понимаю, что он хочет мне сказать, и равнодушно отвечаю:

– А я и не боюсь.

Но он недоверчиво качает головой, показывая, что не верит мне. И обхватывает меня обеими лапами за локоть, прижимается к плечу лохматой головой, будто пытаясь согреть меня. И я сам не знаю отчего, может быть, просто уверен, что Блейки ничего не поймет из моего объяснения на полупонятном ему английском, рассказываю ему свой сон, весь-весь, в подробностях, не утаивая ничего. Потому что такие сны не рассказывают близким. И когда я заканчиваю, он по-прежнему жмется ко мне и тихонько раскачивается. Мне даже кажется, что он думает вовлечь в это покачивание и меня. Может быть, я представляюсь ему ребенком, увидевшим дурной сон. А потом он провожает меня наверх, до самой постели, виновато протягивает мне зелье, которое я выпиваю без всяких разговоров. Потому что я должен спать, потому что я должен быть в строю, пока не найден последний крестраж, потому что я должен жить, пока не придет время умирать.

Я просыпаюсь очень рано утром, даже несмотря на то, как отвратительно провел эту ночь. Я абсолютно собран. Мне кажется, в каком-то кино я видел что-то о рыцаре, который облачается перед турниром - неспешно, сосредоточенно. Чистая белая рубашка до колен, нательный крест, подкольчужник, кольчуга, латы, шлем… Тьфу, конечно, нет - футболка, свитер, джинсы. И вместо креста амулет времени. И меча нет - просто обычная сумка, которую я перекидываю через плечо.

За столом я почти не ем, даже под строгим взглядом Снейпа.