— Ганъ Исландецъ! — вскричалъ Шумахеръ.

— Ганъ Исландецъ! — повторила Этель.

— Онъ ограбилъ капитана, — продолжалъ Орденеръ.

— Итакъ, — спросилъ старикъ: — вы ничего не слыхали о желзной шкатулк, запечатанной гербомъ Гриффенфельда?

— Нтъ, графъ.

Шумахеръ опустилъ голову на руки.

— Я доставлю его вамъ, графъ; положитесь на меня. Убійство произошло вчера утромъ, Ганъ бжалъ къ сверу. У меня есть проводникъ, знающій вс его убжища, я самъ часто проходилъ по горамъ Дронтгеймскаго округа. Я отыщу разбойника.

Этель поблднла. Шумахеръ всталъ, его взоры радостно сверкнули, какъ будто онъ убдился, что еще есть добродтель въ людяхъ.

— Прощай, благородный Орденеръ, — сказалъ онъ и, поднявъ руку къ небу, исчезъ въ чащ кустарника.

Обернувшись, Орденеръ увидалъ на утес, потемнвшемъ отъ моха, блдную Этель подобно алебастровой стату на черномъ пьедестал.

— Боже мой, Этель! — вскричалъ онъ, бросившись къ ней и поддерживая ее: — Что съ вами?

— О! — отвчала трепещущая молодая двушка едва слышнымъ голосомъ: — Если вы имете хоть сколько нибудь, не любви, но сожалнія ко мн, если вы вчера не обманывали меня, если вы удостоили войти въ эту тюрьму не для того, чтобы погубить меня, г. Орденеръ, мой Орденеръ, откажитесь, именемъ неба, именемъ ангеловъ заклинаю васъ, откажитесь отъ вашего безумнаго намренія! Орденеръ, дорогой Орденеръ, — продолжала она, заливаясь слезами и склонивъ голову на грудь молодаго человка: — принеси для меня эту жертву. Не преслдуй этого разбойника, этого страшнаго демона, съ которымъ ты намренъ бороться. Зачмъ теб преслдовать его, Орденеръ? Скажи мн, разв не дороже для тебя всего на свт счастіе злополучной двушки, которую ты еще вчера назвалъ своей возлюбленной супругой?..

Она замолчала. Рыданія душили ей горло. Обвивъ руками шею Орденера, она устремила свои молящіе взоры въ его глаза.

— Дорогая Этель, вы напрасно такъ убиваетесь. Богъ покровительствуетъ добрымъ стремленіямъ, я же руковожусь единственно только вашимъ благомъ. Эта желзная шкатулка заключаетъ въ себ…

Этель съ жаромъ перебила его:

— Моимъ благомъ! Твоя жизнь — мое единственное благо. Что станется со мною, если ты умрешь, Орденеръ?

— Но почему же ты думаешь, Этель, что я умру?..

— О! Ты не знаешь Гана, этого адскаго злодя! Знаешь ли ты, какое чудовище ждетъ тебя? Знаешь ли ты, что ему повинуются вс силы тьмы? Что онъ опрокидываетъ горы на города? Что подъ его ногами рушатся подземныя пещеры? Что отъ его дыханія тухнутъ маяки на скалахъ? И ты надешься, Орденеръ, своими блыми руками, своей хрупкой шпагой восторжествовать надъ этимъ великаномъ, котораго оберегаютъ демоны?

— Но ваши молитвы, Этель, мысль, что я вступаю въ борьбу за васъ? Поврь, дорогая Этель, теб черезчуръ преувеличили силу и могущество этого разбойника. Это такой же человкъ, какъ и мы, онъ убиваетъ до тхъ поръ, пока самъ не будетъ убитъ.

— Ты не хочешь слушать меня? Ты не обращаешь вниманія на мои слова? Но, подумай, что станется со мною, когда ты отправишься, когда ты будешь блуждать изъ одной опасности въ другую, рискуя, Богъ знаетъ для чего, своей жизнью, которая принадлежитъ мн, выдавая свою голову чудовищу…

Тутъ повствованія поручика съ новой силой возникли въ голов Этели; любовь и ужасъ придали имъ фантастическіе размры. Голосомъ, прерывающимся отъ рыданій, она продолжала:

— Увряю тебя, мой возлюбленный, тебя обманули, сказавъ, что это обыкновенный смертный. Орденеръ, ты долженъ больше врить мн, ты знаешь, что я не стану тебя обманывать. Тысячу разъ пытались бороться съ нимъ, и онъ уничтожалъ цлые батальоны. О! Какъ хотлось бы мн, чтобы теб сказали это другіе, ты поврилъ бы имъ и не пошелъ бы.

Просьбы бдной Этели, безъ сомннія, поколебали бы отважную ршимость Орденера, если бы она не была принята безповоротно. Отчаянныя слова, вырвавшіяся наканун у Шумахера, пришли ему на память и еще боле укрпили его ршимость.

— Дорогая Этель, я могъ бы сказать вамъ, что не поду и, тмъ не мене, исполнилъ бы мое намреніе. Но я никогда не стану обманывать васъ даже для того, чтобы успокоить. Повторяю, я ни минуты не долженъ колебаться въ выбор между вашими слезами и вашимъ благомъ. Дло идетъ о вашей будущности, вашемъ счастье, вашей жизни, быть можетъ, о твоей жизни, дорогая Этель…

Онъ нжно прижалъ ее къ своей груди.

— Но что это значитъ для меня? — возразила Этель со слезами на глазахъ. — Дорогой мой Орденеръ, радость моя, ты знаешь, что ты составляешь для меня все, не накликай на насъ ужасныхъ, неизбжныхъ бдствій изъ-за несчастій пустыхъ и сомнительныхъ. Что значитъ для меня счастье, жизнь?…

— Этель, дло идетъ также о жизни вашего отца.

Она вырвалась изъ его объятій.

— Моего отца? — повторила она упавшимъ голосомъ и блдня.

— Да. Этель, этотъ разбойникъ, подкупленный, безъ сомннія врагами графа Гриффенфельда, захватилъ бумаги, потеря которыхъ грозитъ жизни вашего отца и безъ того уже столь ненавистнаго его врагамъ. Я намренъ отнять эти бумаги, а съ ними и жизнь у этого разбойника.

Нсколько минутъ блдная Этель не могла выговорить слова. Она больше не плакала; ея грудь высоко вздымалась отъ глубокихъ дыханій, она смотрла на землю мрачнымъ, безучастнымъ взоромъ, какимъ смотритъ осужденный на казнь въ минуту, когда топоръ занесенъ надъ его головой.

— Моего отца! — прошептала она.

Медленно переведя взоръ свой на Орденера, она сказала:

— То, что ты замышляешь, не принесетъ пользы; но поступай, какъ приказываетъ теб твой долгъ.

Орденеръ прижалъ ее къ своей груди.