По шапк изъ медвжьяго мха, по кожаному засаленному плащу, мушкету, перекинутому на ремн за спину, по короткимъ и узкимъ штанамъ, голымъ голенямъ, лаптямъ и блестящему топору легко было узнать въ товарищ обоихъ рудокоповъ горца сверной Норвегіи.

Конечно, примтивъ издали эти три страшныя фигуры, освщаемыя красноватымъ перемнчивымъ пламенемъ костра, раздуваемаго морскимъ втромъ, легко можно было перепугаться, даже не вря въ привиднія и въ злыхъ духовъ; достаточно было врить въ разбойниковъ и быть чуточку богаче поэта.

Вс трое то и дло поглядывали на тропинку, терявшуюся въ лсу, примыкавшемъ къ лужайк, и сколько можно было понять изъ ихъ разговора, заглушаемаго воемъ втра, они по видимому ждали четвертаго собесдника.

— А скажи-ка, Кенниболъ, вдь мы не стали-бы въ эту пору такъ спокойно дожидаться гонца графа Гриффенфельда на сосдней лужайк домоваго Тульбитильбета, или пониже въ бухт святаго Гутберта?…

— Не говори такъ громко, Джонасъ, — замтилъ горецъ старому рудокопу: — да будетъ благословенно имя покровителя нашего Ральфа Исполина! Избави Боже, чтобы я когда нибудь еще разъ ступилъ ногой на лужайку Тульбитильбета! Однажды я забрелъ туда и думая, что срываю боярышникъ, сорвалъ мандрагору [16] . Я чуть съ ума не спятилъ, какъ потекла изъ нея кровь, какъ принялась она кричать.

Молодой рудокопъ покатился со смху.

— Ай да Кенниболъ! Можно дйствительно поврить, что крикъ Мандрагоры взбудоражилъ твою пустоголовую башку.

— Самъ ты пустоголовая башка! — сердито заворчалъ горецъ: — Смотри ка, Джонасъ, онъ смется надъ мандрагарой; смется какъ безумный, играющій съ головой мертвеца.

— Гм, — пробурчалъ Джонасъ: — пусть сходитъ въ Вальдергогскую пещеру, куда каждую ночь сбираются головы загубленныхъ исландскимъ демономъ Ганомъ, чтобы плясать вокругъ его постели изъ сухихъ листьевъ и усыплять его, скрежеща зубами.

— Вотъ именно, — подтвердилъ горецъ.

— Но, — возразилъ молодой рудокопъ: — разв господинъ Гаккетъ, котораго мы тутъ ждемъ, не общалъ намъ, что Ганъ Исландецъ станетъ во глав нашего мятежа?

— Общалъ, — отвтилъ Кенниболъ: — и съ помощью этого демона намъ удастся стереть съ лица земли эти зеленые плащи Дронтгейма и Копенгагена.

— Дай то Боже! — подхватилъ старый рудокопъ: — но меня то ужъ ничмъ не заставишь продежурить ночь съ нимъ…

Въ эту минуту трескъ валежника подъ шагами человка привлекъ вниманіе собесдниковъ. Они оглянулись и при свт костра узнали вновь прибывшаго.

— Это онъ! Это господинъ Гаккетъ!.. Добро пожаловать, господинъ Гаккетъ; вы однако не слишкомъ торопились. — Вотъ ужъ около часа мы ждали васъ…

Господинъ Гаккетъ былъ низенькій толстякъ, одтый въ черное платье; отъ веселой наружности его вяло чмъ-то зловщимъ.

— Что длать, друзья мои, — заговорилъ онъ: — я запоздалъ, не зная хорошенько дороги и принимая предосторожности… Сегодня утромъ видлся я съ графомъ Шумахеромъ и вотъ три кошелька съ золотомъ, которые онъ поручилъ мн передать вамъ.

Оба старика кинулись къ золоту съ жадностью, свойственной бдному населенію Норвегіи. Молодой человкъ рудокопъ оттолкнулъ кошелекъ, который протягивалъ ему Гаккетъ.

— Сохраните при себ ваше золото, — сказалъ онъ гонцу: — я налгалъ бы, заявивъ вамъ, что намренъ бунтовать для графа Шумахера. Я приму участіе въ возстаніи только для того, чтобы избавить рудокоповъ отъ королевской опеки; только для того, чтобы моя мать укрывалась одяломъ, а не лохмотьями, подобными берегамъ нашей родной Норвегіи.

Ничуть не смутившись, господинъ Гаккетъ отвтилъ съ улыбкой:

— Ну, добрйшій Норбитъ, такъ я отошлю эти деньги твоей бдной матери, чтобы она къ предстоящей зимней стуж заготовила себ пару новыхъ одялъ.

Молодой рудокопъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, а гонецъ, какъ искусный ораторъ, поспшилъ добавить.

— Но чуръ не повторять твоихъ необдуманныхъ словъ, что не за Шумахера, графа Гриффенфельда, поднимаешь ты оружіе.

— Да дло въ томъ, — заворчали старики: — что мы отлично знаемъ какимъ притсненіямъ подвергаются рудокопы, а объ этомъ граф, государственномъ преступник не имемъ никакого понятія…

— Что! — съ живостью возразилъ гонецъ: — Какая черная неблагодарность! Вы стонали въ своихъ подземельяхъ, лишенные свта и воздуха! Рабы самой тягостной опеки, вы не имли даже правъ собственности! Кто пришелъ къ вамъ на помощь? Кто воодушивилъ ваше мужество? Кто снабдилъ васъ золотомъ, оружіемъ? Разв не мой знаменитый патронъ, благородный графъ Гриффенфельдъ, терпящій еще боле тяжкую неволю и бдствія, чмъ вы? И теперь, осыпанные его благодяніями, вы отказываетесь бороться за его освобожденіе, вашу свободу?..