— Да, — продолжалъ онъ, испустивъ что то въ род рычанія: — на Урхтальскихъ берегахъ, въ Каскадтиморскихъ ущельяхъ радуется теперь духъ Жилля. Утшься же, женщина, разв не видишь ты этой крови?

Потомъ вдругъ какъ бы пораженный какимъ-то воспоминаніемъ, онъ спросилъ:

— Люси Пельниръ, разв ты не получила отъ меня желзной шкатулки?.. Какъ! Я надлилъ тебя золотомъ, я надлилъ тебя кровью, а ты еще плачешь! Неужто ты не человческое отродье?

Вдова молчала, подавленная поразившимъ ее несчастіемъ.

— Ну! — продолжалъ онъ съ дикимъ хохотомъ: — Нма и недвижима! Такъ ты и не женскаго отродья! Люси Пельниръ! — тряхнулъ онъ ея руку, чтобы заставить слушать себя: — разв мой гонецъ не принесъ теб запечатанную желзную шкатулку?

Мелькомъ взглянувъ на него, вдова отрицательно покачала головой и снова погрузилась въ угрюмое раздумье.

— А! Презрнный! — закричалъ малорослый: — Презрнный обманщикъ! Ну, Спіагудри, дорого же ты поплатишься за это золото!

Сбросивъ съ себя рясу отшельника, онъ выбжалъ изъ хижины съ воемъ гіены, почуявшей трупъ.

Между тмъ Этель провела четыре долгихъ, томительныхъ дня, одиноко блуждая въ мрачномъ саду Шлезвигской башни, по длинной галлере, гд разъ не слыхала она полуночнаго боя часовъ, одиноко молясь въ часовн, свидтельниц и повренной столькихъ слезъ и обтовъ. Иногда старый отецъ сопровождалъ ее, но это не смягчало ея одиночества, такъ какъ избранный спутникъ ея жизни находился въ отсутствіи.

Злополучная двушка!.. За что эта юная, чистая душа терпитъ уже такія муки? Оторванная отъ свта, почестей, богатства, утхъ юности, торжества красоты, она еще въ колыбели попала въ тюрьму. Раздляя съ отцомъ заключеніе, она росла, видя какъ онъ дряхлетъ съ каждымъ днемъ, и въ довершеніе ея горестей, какъ бы для того, чтобы она извдала вс роды рабства, любовь постила ее въ темниц.

Если бы еще Орденеръ былъ съ нею, на что ей нужна была свобода? Знала ли она свтъ, у котораго ее похитили? Ея міръ, ея небо, не заключались ли они для нея въ этой тсной башн, на черныя стны которой, усянныя солдатами, ни одинъ прохожій не кинетъ сострадательнаго взгляда?

Но увы! Уже вторично разставалась она съ своимъ Орденеромъ; вмсто того, чтобы наслаждаться краткими, но постоянно возраждающимися часами его чистыхъ ласкъ и цломудренныхъ объятій, дни и ночи проводила она, оплакивая разлуку съ нимъ и молясь за его безопасность. Двушка можетъ только молиться и плакать.

Сколько разъ завидовала она крыльямъ вольной ласточки, прилетавшей за кормомъ къ ршетчатому окну ея тюрьмы. Сколько разъ мысленно уносилась она вслдъ за облакомъ, которое стремительный втеръ гналъ къ сверу; и потомъ вдругъ отворачивала лицо и зажмуривала глаза, какъ бы страшась появленія гиганта-разбойника и начала неравной борьбы на одной изъ тхъ далекихъ горъ, синющія вершины которыхъ подобно неподвижнымъ тучамъ обрамляли горизонтъ.

О! Какъ жестоки муки любви, когда находишься въ разлук съ любимымъ существомъ! Не многія сердца извдали ихъ вполн, такъ какъ немногимъ сердцамъ извстна вся глубина истинной любви. Тогда, какъ бы игнорируя свое собственное существованіе, создаешь для себя угрюмое одиночество, необъятную пустоту, а отсутствующаго видишь въ какомъ то мір чудовищъ, опасностей и обольщеній; все, изъ чего слагается наша натура, все это сливается въ одно безконечное стремленіе къ существу, покинувшему насъ и мы чуждаемся окружающаго насъ міра. Тогда мы дышимъ, ходимъ, дйствуемъ, но безсознательно. Тло движется наугадъ подобно блуждающей планет, потерявшей свое солнце: души въ немъ нтъ.

Берега Норвегіи изрзаны такимъ множествомъ узкихъ заливовъ, бухтъ, подводныхъ рифовъ, лагунъ и маленькихъ мысовъ, что они утомляютъ память путешественника и истощаютъ терпніе топографа. Въ былое время — если врить преданіямъ, сохранившимся въ народ — каждый перешеекъ имлъ своего злаго духа, посщавшаго его, каждая бухта — свою фею, обитавшую въ ней, каждый мысъ — своего святаго покровителя; суевріе, чтобы сдлаться страшилищемъ рода человческаго, причудливо смшиваетъ въ себ вс поврія.

Говорятъ, только одно мсто на Кельвельскомъ берегу, на нсколько миль къ сверу отъ Вальдергогской пещеры, изъято было отъ вднія духовъ адскихъ, воздушныхъ и небесныхъ. Это была прибрежная прогалина, укрывшаяся подъ скалой, на вершин которой находились древнія развалины жилища Ральфа или Радульфа Исполина. Эта маленькая дикая лужайка, граничащая къ западу съ моремъ и какъ бы втиснутая въ узкое пространство между скалъ, поросшихъ кустарникомъ, обязана была упомянутой привилегіей единственно имени своего перваго владльца, древняго норвежскаго барона. Ни одна фея, никакой злой духъ или ангелъ не осмлились бы избрать своимъ мстомъ жительства или принять подъ свое покровительство мстность, принадлежавщую нкогда Ральфу Исполину.

Дйствительно, достаточно было одного имени грознаго Ральфа, чтобы придать страшный колоритъ и безъ того дикой мстности. Но какъ бы то ни было, воспоминаніе не такъ пугаетъ, какъ появленіе духа, и никогда рыбакъ, застигнутый непогодой на мор, причаливъ свою лодку къ бухт Ральфа, не видалъ на вершин скалы ни пляски и хохота домоваго, ни феи, прозжавшей по кустарнику въ своей фосфорической колесниц, влекомой свтящимися червяками, ни святаго, возносившагося къ лун посл молитвы.

Однако, если бы въ ночь, послдовавшую за страшной бурей, морское волненіе и разбушевавшійся втеръ загнали въ эту гостепріимную бухту какого-нибудь заблудившагося моряка, быть можетъ онъ былъ бы пораженъ суеврнымъ ужасомъ при вид трехъ человческихъ существъ, сидвшихъ въ эту ночь вокругъ большаго костра, пылавшаго посреди лужайки. Двое изъ нихъ одты были въ широкія панталоны и войлочныя шапки королевскихъ рудокоповъ. Руки ихъ были обнажены по плечо, на ногахъ порыжлые башмаки; за краснымъ кушакомъ заткнута была кривая сабля и длинные пистолеты. У обоихъ на ше вислъ рогъ. Одинъ былъ уже въ преклонныхъ лтахъ, другой еще молодъ. Густая борода старика и длинные волосы молодаго человка придавали еще боле дикости ихъ физіономіямъ, отъ природы грубымъ и суровымъ.