Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тнь ршетчатаго окна.

Оба сидли у высокаго стрльчатаго окна, старикъ въ большомъ готическомъ кресл, молодая двушка на табурет у его ногъ. Узникъ, казалось, погруженъ былъ въ мечты, принявъ свое любимое меланхолическое положеніе. Его высокій, изрытый глубокими морщинами лобъ опущенъ былъ на руки, лица не было видно, сдая борода въ безпорядк лежала на груди.

— Батюшка, — промолвила Этель, стараясь всячески разсять старца: — сегодня ночью я видла счастливый сонъ… Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.

— Я вижу небо, — отвчалъ Шумахеръ: — только сквозь ршетку моей тюрьмы, подобно тому какъ вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бдствія.

Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.

— Батюшка, — продолжала робко молодая двушка минуту спустя: — вы думаете о господин Орденер?

— Орденеръ? — повторилъ старикъ, какъ бы припоминая о комъ ему говорятъ. — А! я знаю о комъ ты говоришь. Ну что же?

— Какъ вы думаете, батюшка, скоро онъ вернется? Онъ уже давно ухалъ. Ужъ четвертый день…

Старикъ печально покачалъ головой.

— Я полагаю, что когда мы насчитаемъ четвертый годъ его отсутствія, то и тогда его возвращеніе будетъ столь же близко какъ теперь.

Этель поблднла.

— Боже мой! Неужели вы думаете, что онъ не вернется?

Шумахеръ не отвчалъ. Молодая двушка повторила вопросъ тревожнымъ, умоляющимъ тономъ.

— Разв онъ общалъ возвратиться? — раздражительно освдомился узникъ.

— Да, батюшка, общалъ! — смущенно отвтила Этель.

— И ты разсчитываешь на его возвращеніе? Разв онъ не человкъ? Я врю, что ястребъ можетъ вернуться къ трупу, но не врю, что весна вернется въ конц года.

Этель, видя, что отецъ ея снова впалъ въ меланхолическое настроеніе духа, успокоилась. Ея двственное, дтское сердце горячо опровергало мрачныя мудрствованія старца.

— Батюшка, — сказала она съ твердостью: — господинъ Орденеръ возвратится, онъ не похожъ на другихъ людей.

— Ты думаешь, молодая двушка?

— Вы сами знаете это, батюшка.

— Я ничего не знаю, — сказалъ старикъ. — Я слышалъ человческія слова, возвщавшія дянія Божіи.

Помолчавъ, онъ добавилъ съ горькой улыбкой.

— Я размышлялъ объ этомъ и вижу, что все это слишкомъ прекрасно, чтобы быть достоврнымъ.

— А я, батюшка, увровала, именно потому, что это прекрасно.

— О! Молодая двушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсбергъ и княгиней Воллинъ, окруженной цлымъ дворомъ красивыхъ предателей и разсчетливыхъ обожателей, такая доврчивость подвергла бы тебя страшной опасности.

— Батюшка, это не доврчивость, это вра.

— Легко замтить, Этель, что въ твоихъ жилахъ течетъ кровь француженки.

Эта мысль непримтно навела старика на воспоминанія; онъ продолжалъ снисходительнымъ тономъ:

— Т, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда онъ возвысился, не могутъ, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной изъ твоихъ прабабокъ, Адели или Эдели, графини Фландрской.

Этель думала совсмъ о другомъ.

— Батюшка, вы обижаете благороднаго Орденера.

— Благороднаго, дочь моя!.. Какой смыслъ придаешь ты этому слову? Я длалъ благородными самыхъ подлыхъ людей.

— Я не хочу сказать, что онъ благороденъ отъ благородства, которымъ награждаютъ.

— Разв ты знаешь, что онъ потомокъ какого нибудь ярлы или герзы [21] ?

— Батюшка, я знаю объ этомъ не больше васъ. Можетъ быть, — продолжала она, потупивъ глаза: — онъ сынъ раба или вассала. Увы! короны и лиры рисуютъ и на бархат каретной подножки. Дорогой батюшка, я хочу только повторить за вами, что онъ благороденъ сердцемъ.

Изъ всхъ людей, съ которыми встрчалась Этель, Орденеръ былъ наиболе и въ то же время наимене ей извстенъ. Онъ вмшался въ ея судьбу, такъ сказать, какъ ангелъ, являвшійся первымъ людямъ, облеченный за разъ и свтомъ, и таинственностью. Одно его присутствіе выдавало его природу и внушало обожаніе.

Такимъ образомъ, Орденеръ открылъ Этели то, что люди скрываютъ пуще всего — свое сердце; онъ хранилъ молчаніе о своемъ отечеств и происхожденіи; взгляда его достаточно было для Этели, и она врила его словамъ. Она любила его, она отдала ему свою жизнь, изучила его душу, но не знала имени.