— Боже мой! Фредерикъ! Сынъ мой!

Нельзя сомнваться, что сердца, повидимому самыя черствыя, самыя загрублыя, всегда таятъ въ изгибахъ своихъ нкоторую чувствительность, невдомую имъ самимъ, которая, какъ таинственный свидтель и будущій мститель, кажется скрытой въ страстяхъ и порокахъ. Она хранится тамъ какъ-бы для того, чтобы со временемъ наказать преступника. Молчаливо ждетъ она своего часа. Нечестивецъ носитъ ее въ своей груди, не ощущая ея присутствія, такъ какъ обыкновенныя огорченія не въ силахъ пробить толстой коры эгоизма и злобы, которая ее окружаетъ.

Но когда рдкое истинное горе жизни внезапно поразитъ человка, оно, подобно кинжалу, погружается въ глубину души. Тогда просыпается въ несчастномъ злод невдомая дотол чувствительность, тмъ боле жестокая, чмъ доле она скрывалась, тмъ боле мучительная, чмъ мене давала она знать о себ прежде. Истинное горе глубоко запускаетъ жало свое въ сердце, чтобы нанести ему тяжелую рану.

Натура просыпается и сбрасываетъ съ себя оковы, она повергаетъ несчастнаго въ безысходное отчаяніе, причиняетъ ему невыносимыя мученія. Онъ изнемогаетъ подъ тяжестью страданій, надъ которыми такъ долго издвался. Самыя противоположныя мученія раздираютъ сразу его сердце, которое, какъ бы охваченное мрачнымъ оцпенніемъ, становится добычею страшныхъ пытокъ. Кажется, будто адъ вселяется въ человческую жизнь, внося въ нее нчто хуже отчаянія.

Графъ Алефельдъ, самъ того не зная, любилъ своего сына, такъ какъ ему неизвстна была измна жены. Фредерикъ, прямой наслдникъ его имени, по мннію графа, вполн заслуживалъ этотъ титулъ. Полагая, что онъ не оставлялъ Мункгольма, какъ далекъ былъ графъ Алефельдъ отъ мысли найти его въ Арбарскихъ развалинахъ, найти мертвымъ! А между тмъ, онъ былъ тутъ, окровавленный, безъ признака жизни; нельзя было усомниться, что это не онъ.

Можно представить себ, что творилось въ душ графа, когда, одновременно съ увренностью въ потер сына, возникло въ ней сознаніе, что онъ любилъ его. Вс ощущенія, слабо изображенныя на этихъ страницахъ, охватили его сердце подобно громовому удару. Сразу пораженный удивленіемъ, испугомъ и отчаяніемъ, онъ отшатнулся, ломая руки и повторяя жалобнымъ голосом:

— Сынъ мой! Сынъ мой!

Разбойникъ захохоталъ. Трудно представить себ что нибудь ужасне смха, слившагося съ рыданіями отца надъ трупомъ сына.

— Клянусь предкомъ моимъ Ингольфомъ! Кричи сколько душ угодно, графъ Алефельдъ, ты его не разбудишь!

Вдругъ его свирпое лицо омрачилось, глухимъ голосомъ онъ продолжалъ:

— Оплакивай твоего сына, я мщу за моего.

Въ эту минуту послышался шумъ поспшныхъ шаговъ въ галлере. Ганъ Исландецъ съ удивленіемъ оглянулся назадъ и увидалъ четырехъ рослыхъ людей, ворвавшихся въ залу съ саблями наголо; пятый, приземистый толстякъ, слдовалъ за ними, держа въ одной рук факелъ, въ другой шпагу. Онъ былъ закутанъ въ такой же темный плащъ какъ и великій канцлеръ.

— Ваше сіятельство, — произнесъ онъ, — мы слышали ваши крики и поспшили къ вамъ на помощь.

Читатель, безъ сомннія, узналъ уже Мусдемона и четырехъ вооруженныхъ лакеевъ, составлявшихъ свиту графа.

Когда яркое пламя факела освтило внутренность залы, вновь прибывшіе остолбенли, пораженные ужасомъ при страшномъ зрлищ, представившемся ихъ взору. Съ одной стороны валялся окровавленный остовъ волка; съ другой — обезображенный трупъ молодаго офицера; дале его отецъ съ изступленнымъ взоромъ, испускавшій дикіе вопли, а передъ нимъ грозный разбойникъ, обратившій къ нападающимъ свое отвратительное лицо, выражавшее удивленіе, но безъ малйшаго признака страха.

При вид неожиданной помощи, мысль о мщеніи мелькнула въ голов графа и привела его отъ отчаянія къ ярости.

— Смерть разбойнику! — вскричалъ онъ, обнажая свою шпагу. — Онъ убилъ моего сына!.. Смерть ему! Смерть!

— Онъ убилъ господина Фредерика? — сказалъ Мусдемонъ, но свтъ факела, который онъ держалъ въ рук, не показалъ ни малйшаго волненія на лиц его.

— Смерть! Смерть! — повторялъ графъ въ изступленіи.

Вс шестеро бросились на разбойника. Изумленный быстрымъ нападеніемъ, онъ отступилъ къ отверстію, выходившему надъ пропастью, съ свирпымъ ревомъ, выражавшимъ скоре ярость, чмъ испугъ.

Шесть шпагъ были направлены противъ него, но взоры его сверкали ярче, черты лица имли боле угрожающее выраженіе, чмъ у нападающихъ. Онъ схватилъ свой каменный топоръ и, принужденный численностью противниковъ ограничиться лишь обороной, сталъ вертть имъ съ такой быстротой, что кругъ вращенія топора служилъ ему какъ бы щитомъ. Тысячи искръ отскакивали съ звономъ отъ острія шпагъ, ударявшихся о лезвіе топора; но ни одинъ клинокъ не коснулся тла разбойника. Однако, утомленный предшествовавшей борьбой съ волкомъ, онъ мало по малу отступалъ назадъ и вскор увидлъ себя припертымъ къ двери, открывавшейся надъ пропастью.

— Друзья, — вскричалъ графъ, — смле! Сбросимъ въ пропасть чудовище!

— Скоре звзды упадутъ туда съ неба! — возразилъ разбойникъ.

Между тмъ нападающіе удвоили пылъ и отвагу, примтивъ, что малорослый принужденъ былъ спуститься на первую ступень, нависшую надъ бездной.

— Ну, толкайте! — кричалъ великій канцлеръ, — Еще одно усиліе и онъ полетитъ въ бездну! Злодй! Ты совершилъ свое послднее преступленіе. Смле, товарищи, смле!

Не отвчая ни слова, разбойникъ правой рукой продолжалъ размахивать своимъ страшнымъ топоромъ, лвой же схватилъ рогъ, висвшій у пояса и, поднеся къ губамъ, извлекъ изъ него нсколько хриплыхъ протяжныхъ звуковъ. Тотчасъ же въ отвтъ на нихъ изъ пропасти послышалось рычанье.