— Но я такъ люблю папа, что безсознательно бгу къ нему на встрчу, закончила она ровнымъ и громкимъ голосомъ, смотря прямо Львову въ глаза своими ясными, темными глазами, въ которыхъ только при послднихъ словахъ засвтилось что-то въ род извиненія за излишнюю откровенность.

— О, вы такъ нжно и искренно встрепенулись и такъ порывисто-легко побжали встрчать Дмитрія Ивановича, что я залюбовался на васъ и самъ потерялъ нить разговора, сказалъ Львовъ искренно, серьезно, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ.

Она улыбнулась.

— Я только на самомъ себ хотлъ показать неправильность сужденій господина Лукомскаго, продолжалъ Львовъ. — Женская душа, сердце, любящее, нжное сердце — дороже денегъ всего міра! Ихъ нельзя купить, ихъ можно только заслужить! горячо закончилъ онъ.

— А разв мы не можемъ работать, какъ мужчины? громко и впадая въ горячность Львова, спросила она. — Разв женщины управляли государствами хуже мужчинъ? Разв въ американскую войну за свободу негровъ женщины не одинаково съ мужчинами работали въ больниц?… Кром души и сердца, которыя вы такъ хорошо цните, мы имемъ и все, что цнитъ Лукомскій въ себ…. Только мы почти вс очень глупенькія, ничего не знаемъ….

— Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна! горячо вскрикнулъ Львовъ. Онъ все такъ же, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ, смотрлъ на нее. Онъ любовался ею, благодарилъ мысленно за доврчивый, горящій искренностью взглядъ, которымъ смотрли на него ея глаза, и когда она говорила въ защиту женщинъ, онъ хотлъ кричать за каждымъ ея словомъ: «правда! истинная правда»! и не кричалъ только потому, что находилъ это неприличнымъ, но зато глазами и частымъ наклоненіемъ головы длалъ то же самое. А когда она кончила свою рчь о величіи женщинъ и, не то застыдившись, не то взгрустнувъ о томъ, «что мы вс такія глупенькія», опустила внизъ глаза и начала перебирать клавиши фортепіано, онъ не въ силахъ былъ сдержать своихъ чувствъ и горячо, громко горячо вскричалъ: «Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна!..»

— Нтъ, я очень, очень глупа…. Я ничего не знаю…. только языки, тихо, какъ-бы самой себ, сказала она.

— Вы пишете съ Дмитріемъ Ивановичемъ большое сочиненіе на весьма серьезную тему! вспомнивъ слова Кожухова и желая утшить и убдить двушку въ своемъ высокомъ о ней мнніи, опять громко и горячо сказалъ Львовъ.

— Папа пишетъ…. Я только перевожу ему изъ иностранныхъ книгъ…. Вы думаете, это я вамъ свое говорила о женщинахъ? живо спросила она. — Это я въ книгахъ для папа прочла, а своего у меня ничего нтъ и я ничего не умю длать…. Иной разъ такъ досадно, что длать ничего, не умю…. скучно…. Но это рдко….

— Вы отлично играете! уже тихо сказалъ Львовъ. Ему хотлось утшить ее, въ ея голос слышна была грусть, она говорила тихо и съ перерывами, онъ ломалъ голову, какъ помочь бд, и ничего не находилъ, а потому и ухватился за отличную игру на фортепіано; но, какъ бы самъ сознавая слабость утхи въ этомъ, сказалъ объ этомъ тихо, безъ горячности.

— Да, я люблю играть, но хорошо-ли, — не знаю…. Когда скучно, я играю…. Но это все для своего удовольствія, а у папа въ сочиненіи доказывается, что умные и честные люди должны работать больше для общества, чмъ для себя! Тамъ и о женщинахъ говорится то же! Но какъ длать для другихъ, когда ничего не умешь длать! опять горячо проговорила она и опять такъ же смотрла въ глаза Львову.

— О, горячо началъ и Львовъ, — съ вашей доброй, врующей душой дайте только просторъ вашему любящему сердцу!.. Обопритесь на боле васъ знающаго мужчину, и вы съ нимъ сдлаете много, много добра и для него, и для другихъ!.. Онъ хотлъ еще что-то сказать, но въ это время раздался голосъ Рымнина, и двушка повернула глаза къ нему, а Львовъ замолчалъ и тихо вздохнулъ.

— Я хочу спросить у васъ, Петръ Ивановичъ, входя въ залъ, вмст съ Кречетовымъ, говорилъ Рымнинъ, — что это за студіоза прислали сегодня къ намъ? Онъ слъ. Дочь сла у одной, а жена у другой его руки, а гости взяли стулья и размстились полукругомъ возл нихъ.

— Студіозъ заправскій! отвчалъ Кожуховъ. — Вида строгаго, какъ у древнихъ спартанцевъ, и зовутъ тоже выразительно: Гордій, по фамиліи — Могутовъ.

— Да за что этого Гордія сюда прислали? вотъ что, если можно, скажите мн. Изъ-за него цлая исторія уже вышла въ город! сказалъ Рымнинъ.

— Подробностей я вамъ не могу сказать, потому что и самъ ихъ не знаю. Въ бумаг сказано глухо, что оный, Гордій, какъ вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, препровождается въ С-ль подъ надзоръ полиціи. Въ Москв маршрутъ его перемнили и, вмсто С-ля, прислали его къ намъ, съ увдомленіемъ объ этомъ московскаго жандармскаго управленія…. Больше я ршительно ничего не знаю, сказалъ Кожуховъ.

— Сегодня вечеромъ приходитъ въ управу Онуфрій Емельяновичъ Лопатинъ, началъ повствовательно Рымнинъ, — и видъ иметъ печальный. — Что это, спрашиваю его, не веселы и изволите опаздывать? — Плохо дло, отвчаетъ, ду въ Питеръ. Цлая, говорить, исторія вышла…. У него въ Петербургскомъ институт дв дочери, и, о ужасъ! узнаетъ онъ сегодня, что студенты сдлали подкопъ въ институтъ, влюбили въ себя институтокъ и поженились на нихъ, конечно, гражданскимъ бракомъ…. Кончилось дло тмъ, что пришлось начальству разослать институтокъ по деревнямъ вокругъ Петербурга, а студентовъ по дальнимъ городамъ…. Такъ вотъ Онуфрій Емельяновичъ и собрался хать узнавать, не попали-ли и его дочери въ деревню?