— Такъ бери и эту назадъ и уходи, съ чмъ пришелъ, — равнодушно сказалъ полицеймейстеръ.

Бибиковъ молчалъ и лниво гладилъ рукою по своему животу, потомъ утеръ лицо платкомъ, досталъ опять бумажникъ, вынулъ еще три такихъ же и, усиленно дыша, положилъ ихъ около прежней бумажки.

— Такъ-то лучше, — сказалъ полицеймейстеръ, беря бумажки и пряча ихъ въ карманъ. — Теперь ты послушай, что я теб скажу. Въ заведеніи твоемъ все оставляй по-старому. Черезъ недлю, другую, ты порядки поправь, а теперь пусть такъ будетъ, чтобы не повадно было жаловаться. Мальчишку я уже веллъ сволочь въ арестантскую, а завтра выпороть прикажу и продержу его въ арестантской недлю, другую: это тоже чтобъ другимъ не повадно было жаловаться. Только ты изволь сегодня же прислать на мое имя изъ ремесленной управы бумагу, что, молъ, ремесленная управа проситъ наказать розгами ученика каретнаго заведенія Бибикова за нерадніе въ работ, ослушаніе и скверное поведеніе. Бумагу подпишешь самъ, какъ голова управы, и чтобъ одинъ членъ подписался. Безъ бумаги пороть мальчишку не стану… Теперь слушай дале. Я попрошу городскаго врача, а ты его поблагодари, чтобъ онъ выдалъ теб свидтельство о томъ, что онъ свидтельствовалъ харчъ въ твоемъ заведеніи и нашелъ его здоровымъ, питательнымъ и въ достаточномъ количеств. Съ такимъ свидтельствомъ тебя никакой судья судить не будетъ. Съ полиціей не шутятъ!

— Это все правда сущая. Не будь полиціи — раззоръ! — внимательно слушая полицеймейстера, сказалъ Бибиковъ.

— При новыхъ порядкахъ — полиція все! — продолжалъ полицеймейстеръ. — Захочетъ она раззорить тебя — и раззоритъ, а не захочетъ — и новый судъ ничего не подлаетъ. Кто дознаніе длаетъ? — Полиція. Отъ кого судъ узнаетъ о преступленіяхъ и проступкахъ? — Отт полиціи. Кто вызываетъ свидтелей? — Полиція. Кто у насъ начальство надъ волостью, деревней и городомъ? — Полиція. У насъ полиція — все! Попробуй сопротивляться ей!.. Понялъ?

— Понялъ, Филаретъ Пупліевичъ, понялъ. Это все правда сущая. Не будь полиціи — раззоръ! — сильно потя и утираясь платкомъ, говорилъ Бибиковъ.

— Ну, мн, мой милый, некогда, прощай…. А что, работы теперь много? — спросилъ полицеймейстеръ, когда Бибиковъ, простившись, доплылъ до дверей.

— Теперь дюже много, потому праздники, — отвтилъ Бибиковъ.

— А когда будетъ мало?

— Да завсегда есть работа. Даетъ Богъ по грхамъ нашимъ, — отвтилъ Бибиковъ и сдлалъ рукою крестное знаменіе, не поднимая руки.

— Посл праздниковъ я пришлю къ теб желзо и возы, а ты ихъ прикажешь оковать. Только, знаешь, хозяйственно. Что стоитъ — заплачу.

— А за много возовъ-то? — утирая лицо платкомъ, спросилъ Бибиковъ.

— Мало. Штукъ двадцать, — отвтилъ полицеймейстеръ.

— Окуемъ, — вздыхая сказалъ Бибиковъ. — Прощай, Филаретъ Пупліевичъ.

— Прощай. Не забудь частнаго пристава, да сегодня же! — напомнилъ полицеймейстеръ.

— Не забудемъ, — опять вздыхая, сказалъ Бибиковъ и хотлъ было поднять руку и почесать ею въ затылк, но тяжела была рука и онъ, не поднимая ее, сдлалъ ею опять что-то въ род крестнаго знаменія.

Рымнинъ сидлъ за столомъ въ своемъ кабинет, обильно уставленномъ шкафами съ книгами, съ газетами и брошюрами на окнахъ и съ кипами бумагъ на стол. За тмъ же столомъ сидла Катерина Дмитріевна. Отецъ писалъ, а дочь, поднявъ глаза отъ раскрытой книги, молча оглядывала кабинетъ. Глаза ея остановились на окн, гд въ безпорядк валялись листы газетъ. Она встала и привела газеты въ порядокъ, потомъ сла и начала опять читать книжку. Было девять часовъ вечера, въ кабинет горла лампа у потолка и дв свчи на стол, а на окнахъ спущены были тяжелыя бархатныя занавски.

— Папа, ты безъ меня хозяйничалъ въ нашемъ кабинет? — спросила дочь, когда отецъ пересталъ писать и ждалъ, пока просохнутъ чернила.

— Провинился…. Не хотлъ тебя звать, а нужно было просмотрть статью нашего мстнаго консерватора въ „Всти“, — отвтилъ отецъ.

— И привелъ въ безпорядокъ окно. Ты, папа, зови меня всегда, когда теб что нужно.

— Большой безпорядокъ надлалъ? Екатерина разсердилась?

— Нтъ, папа…. Но держать въ порядк нашъ кабинетъ — единственная работа Екатерины, — сказала дочь, и въ голос ея, до сихъ поръ звонкомъ и спокойномъ, слышалась теперь не то грусть, не то укоръ. — Папа, ты очень занятъ? — спросила она, немного помолчавъ и пристально глядя на отца, который хотлъ было начать писать.

— Нтъ, не очень… Ты хочешь диспутировать?… Изволь начинать, — улыбаясь и глядя на дочь, сказалъ отецъ. Рука его не положила пера, а начала длать штрихи на бломъ лист.

— Папа….- она немного помолчала, — зачмъ ты не сдлалъ изъ меня умной женщины? — скрестивъ руки на груди, выпрямившись, съ поднятой головой и съ широко раскрытыми глазами, устремленными на отца, спросила дочь, и въ голос ея слышна была опять грусть.

— Отчего?… Оттого, вроятно, что ты еще двушка, а не женщина, — улыбаясь отвтилъ отецъ.

— Я не шучу, папа! — громко сказала дочь.

— Я тоже не шучу, Екатерина! — подражая ея голосу, громко сказалъ онъ. — Я не знаю, какая ты будешь женщиной, но двушкой вижу тебя, знаю тебя и нахожу умной.

— Ты говоришь правду, папа? — и глаза дочери и отца встртились своими центрами.

— Что съ тобой, Екатерина?… Твои добрые, умные глаза смотритъ зло! Сквозь темный цвтъ ихъ я привыкъ видть веселый синій огонекъ, а теперь я въ первый разъ вижу въ нихъ яркій, красный цвтъ!.. Ты нездорова, родная моя?… — Отецъ всталъ и обнялъ дочь одною рукой, а другою взялъ ея руку, какъ докторъ, пальцами у кисти руки. — И пульсъ лихорадочный. Ты врно простудилась? Плохо спалось прошлую ночь? — спрашивалъ онъ съ нжностью въ голос и, приблизивъ къ себ голову дочери, крпко поцловалъ ея лобъ.