Обыкновенными и постоянными постителями вечеровъ Духовскихъ были: военный докторъ, мужчина лтъ за тридцать, съ полковничьими погонами на оттянутыхъ назадъ и внизъ плечахъ, когда его спрашивали объ этомъ оригинальномъ положеніи его плечъ, онъ говорилъ: „это, батенька, ихъ чины вывихнули, за которые съ меня берутъ, а жалованья все только шесть сотъ рублей въ годъ даютъ“;- его жена, считавшаяся умной и начитанной барыней; она-то и убдила Духовскихъ и ихъ постоянныхъ постителей читать часъ-другой что-нибудь современное на вечерахъ;- мать жены Духовскаго съ двумя дочерьми-невстами, очень похожими на хозяйку, и съ двумя гимназистками среднихъ классовъ, живущими у нея на квартир;- отъ трехъ до пяти молодыхъ офицеровъ мстнаго полка, изъ которыхъ только одинъ, худой брюнетъ и городской римоплетъ, Эксельбантовъ, бывалъ на каждомъ вечер, а остальные чередовались и какъ поэтому, такъ и потому, что хозяинъ былъ для нихъ важный начальникъ, держали себя скромно и мало-замтно;- акцизный чиновникъ, недурной лицомъ, но черезчуръ серьезный и молчаливый мужчина. Орцкій, какъ помощникъ хозяина по служб, былъ также постояннымъ постителемъ вечеровъ и онъ же превратилъ въ таковыхъ Лукомскаго и Воронова.

Во кром этихъ, постоянныхъ, гостей всегда бывали на вечерахъ три или четыре семейныхъ пары, со взрослыми дочерьми, и одинъ или два солидныхъ чиномъ военныхъ, но не выше полковниковъ. Львовъ былъ первый разъ на вечер и первый же разъ была на немъ Ирина Андреевна Тотемкина, гувернантка дтей дивизіоннаго генерала, первая красавица города, какъ говорили мужчины, и до странности оригинальная и до неприличія кокетливая, какъ говорили барыни, а барышни вторили имъ. Ей было восемнадцать или около того лтъ, она была выше средняго роста и отлично развита отъ густыхъ темныхъ волосъ на ея крупной голов до прекраснаго, дышащаго здоровьемъ и свжестью лица, до высокой груди, до полныхъ, округленныхъ рукъ съ продолговатыми пальцами и до красивыхъ маленькихъ ножекъ, которыя всегда были видны, такъ какъ она носила короткое платье, чмъ и отличалась уже отъ всхъ городскихъ барынь и барышень. Но что было самое прекрасное у Ирины Андреевны — это ея большіе, задумчивые, манящіе, блестящіе, темные глаза. Жизнь и блескъ этихъ глазъ отражались и на ея прекрасномъ лиц, и особенно на ея густыхъ, толстыхъ и длинныхъ черныхъ бровяхъ, скрадывая ихъ серьезность и величественную неподвижность. Барыни считали ее кокетливой до неприличія, а между тмъ она не вертла годовой, не измняла обыкновеннаго сложенія губъ, не щурила глазъ, не двигала бровями, какъ длаютъ это почти вс барышни и барыни, желая, показать, что имъ весело, что он игривы и увлекательны; но на ея крупномъ лиц постоянно сквозили жизнь, мысль, душа, — сквозили заманчиво, картинно, строго, съ незамтнымъ движеніемъ бровей, съ незамтнымъ измненіемъ губъ, но съ выразительной игрой въ глазахъ.

Вечера у Духовскихъ не были веселы, умны или оригинальны, но только уютны, походили на сренькую осень безъ солнца, но и безъ дождя. Въ семь часовъ вс садились за длинный столъ, уставленный закусками и прочими принадлежностями чая, причемъ хозяинъ помщался на одномъ конц стола, хозяйка — на другомъ, гд шумлъ самоваръ, гости женскаго пола — по об стороны хозяйки, а мужскаго пола — по об стороны хозяина. Лакей, солдатъ въ штатскомъ сюртук, разносилъ чай, наливаемый хозяйкой, и за столомъ начинался отдльный разговоръ мужчинъ и дамъ. Дамы передавали: кто кого видлъ, что при этомъ особеннаго замтилъ, о чемъ особенномъ шелъ при встрч разговоръ и т. д., хотя все разсказываемое было обыденнымъ и интересовало дамъ только потому, что не было ничего другаго, боле интереснаго, а дамы молчать не любятъ, да и неприлично молчать въ гостяхъ. Барышни то серьезно слушали, вставляя по временамъ свои коротенькія фразы, очень похожія на растянутое „да“ или на такое же „нтъ“, то тихонько шептались между собою, улыбаясь и украдкой поглядывая на мужчинъ, конечно, молодыхъ. Мужскіе разговоры малымъ чмъ отличались отъ женскихъ: сообщали новости, касавшіяся ихъ рода службы, хотя эти новости вс знали уже и прежде, передавали факты изъ газетъ, причемъ вс кивкомъ головы или словами: „да, да“, „о, да“, „читалъ“, „какже, читалъ“ — высказывали свое мнніе о передаваемомъ факт. Когда факты газетъ исчерпывались, кто-либо говорилъ: „а что, если“, и т. д. — и передавалъ выводъ передовой статьи газеты, „куда?“ и т. д. — говорилъ другой и передавалъ содержаніе передовой статьи другой газеты; „нтъ“ и т. д. — говорилъ третій и поддерживалъ перваго, и проч. Но все шло чинно, безъ увлеченія, а молодые офицеры внимательно смотрли и слушали. О чемъ думали они въ то время? Учились ли они такту и самообладанію въ ход преній, или они понимали это самообладаніе, этотъ тактъ, знали причину того и другаго и только воздерживались отъ порицанія и такта, и причинъ его?

Подъ конецъ чаепитія, спустя часъ отъ начала, разговоръ длался общимъ между мужчинами и дамами. Втягивали мужчинъ въ дамскій разговоръ сами дамы, громко призывая своего Жана или Мишеля въ свидтели того, что говорилось женою Жана или Мишеля, хотя жена Жана или Мишеля говорила и теперь въ томъ же род, какъ и въ начал чаепитія, когда свидтельства Жановъ или Мишелей однако не требовалось… Призванный въ свидтели не ограничивалъ своего свидтельства короткимъ утвержденіемъ или отрицаніемъ, а считалъ долгомъ громко и со всми подробностями передать то, что прежде передавалось только для дамъ женою Жана или Мишеля, причемъ жена поправляла своего мужа, когда тотъ при передач упускалъ подробность…. Такимъ образомъ завязывался общій разговоръ.

Посл чаю вс отправлялись въ залъ. Барышни, по дв и по три въ рядъ, ходили вдоль залы, сопутствуемыя кавалерами изъ молодыхъ, и вели негромкій разговоръ насчетъ будущихъ баловъ, вечеровъ и другихъ развлеченій, или какъ проводили время на прошедшихъ подобныхъ развлеченіяхъ, причемъ кавалеры старались говорить шутливо, остро, а барышни старались улыбаться. Солидные мужчины и дамы садились въ зал группами, по двое и трое, и вели подобные чайнымъ разговоры, не касающіеся уже лично самихъ собесдниковъ. „Правда ли?“ и т. д., спрашивалъ одинъ и передавалъ сплетню объ его слушател, который говорилъ „да“ или „нтъ“ и подробно доказывалъ, почему „да“ или почему „нтъ“, и т. д. Умющая пть или играть на фортепіано барышня, посл усиленныхъ просьбъ, садилась и пла салонный романсъ или играла такую же пьесу, при конц которыхъ вс хлопали, хвалили и благодарили, и т. д. Скоро появлялась хозяйка, распоряжавшаяся до того ужиномъ, и говорила: „Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли?“, и пожилые мужчины отправлялись въ гостиную за карточные столы, а въ зал римоплетъ Эксельбантовъ бралъ новую книжку журнала, обыкновенно „Дло“, и читалъ изъ нея повсть или критическую статью, а вс остальные, разсвшись кучками, слушали и шепотомъ перебрасывались словомъ-другимъ или по поводу читаемаго, или сообщалась вдругъ пришедшая на умъ подробность новости, упущенная за чайнымъ столомъ, или говорился вновь измышленный комплиментъ, легкая острота и т. д.

Посл чтенія опять проводили часъ-другой такъ же, какъ и посл чая: пли, играли, гуляли по зал и вели т же разговоры. Въ первомъ часу ночи хозяйка приглашала ужинать. Ужинъ состоялъ изъ холодныхъ закусокъ, куска говядины, въ вид жаркого или соуса, и сладкихъ пирожковъ. За ужиномъ проводили время такъ же, какъ и за чаемъ, только вс немного оживлялись, было боле шума, въ разговоры примшивались карты, читанная повсть или критическая статья и похвалы проведенному вечеру. Посл ужина барыни и молодежь обоего пола отправлялись по домамъ, а пожилые мужчины продолжали карточную игру часовъ до трехъ-четырехъ.

Такъ проводили вечера у Духовскихъ всегда, но въ описываемый нами день вечеръ у Духовскихъ не походилъ на осенній, сренькій, безъ солнца, но и безъ дождя день, а походилъ скоре на день такъ-называемаго бабьяго лта, когда ярко свтитъ солнце, когда не жарко, но тепло и пріятно. Происходило это по тремъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, была вербная, а не обыкновенная пятница, и приближались праздники Пасхи, что бываетъ разъ въ году, съ чмъ связаны шумныя приготовленія, новыя моды, наряды, новыя награды и производства, и все это не могло не повліять на проясненіе заурядности вечера, не могло не сообщить большей оживленности хозяевамъ и гостямъ. Во-вторыхъ, могутовская исторія и онъ самъ были такъ необычайны, сильно задвали собою и честь, и приличіе, нравственность и политику, были и пикантны, и возмутительны, и не могли не сообщить большей противъ обыкновеннаго говорливости, увлеченія и юмору Духовскимъ и ихъ гостямъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, на вечер была въ первый разъ Ирина Андреевна Тотемкина, которая и разогнала окончательно сумрачность, и вызвала собою осеннее солнышко бабьяго лта въ покояхъ Духовскихъ. Ея красивая фигура, ея полное жизни лицо, ея манящіе глаза, ея бойкій и смлый говоръ оживили мужчинъ, придали ихъ взглядамъ боле огня, ихъ движеніямъ — боле смлости и откровенности, ихъ улыбкамъ — боле искренности, ихъ словамъ — боле соли, дкости, остроты. Женщины не хотли отставать отъ мужчинъ. Он досадовали внутри на Тотемкину и на мущинъ, такъ замтно поглощенныхъ ею одною, но старались пустить въ ходъ всю силу ихъ ума, красоты и кокетства, чтобы казаться веселыми, игривыми, умными.

Посл чая въ зал сперва началось было обыкновенное времяпрепровожденіе, но когда Тотемкина, посл ординарной пвицы вечеровъ, сама, безъ всякихъ предложеній и упрашиваній, сла за фортепіано и спла „Вечеръ“ Монюшки, — восхищенію, искреннему восхищенію, не было границъ: кричали „браво“, благодарили съ крпкимъ рукопожатіемъ, горячо просили повторить. Она повторила. Когда она пла: „щечки алли, рученьки млли, двичьи грёзы мшали“, — вс не только слушали, но и пожирали пвицу глазами, — зло пожирали барыни и барышни, аппетитно — мужчины. Голосъ пвицы былъ сильный, очень пріятный и, что самое главное, она пла отъ души, — проглядывала искренность, чувство, которыя невольно приковывали въ себ слушателей, шевелили въ нихъ самихъ чувства наиболе дорогія для нихъ. Фуроръ восторга дошелъ до самаго высшаго апогея, когда Тотемкина спла арію пажа изъ „Гугенотъ“. Львовъ, первый разъ видвшій пвицу и до сихъ поръ слушавшій сообщеніе хозяина, какъ у штабныхъ офицеровъ, путемъ двухъ-часоваго разговора на первое попавшееся слово лексикона, вырабатывается умнье говорить обо всемъ, пересталъ слушать хозяина и весь обратился въ созерцаніе пвицы. Онъ былъ наиболе свжій человкъ среди всего общества; студенчество его прошло въ Москв, онъ имлъ возможность слышать хорошихъ оперныхъ пвицъ, видлъ много красавицъ, но и его поражала задушевность пнія Тотемкиной и полное жизни, ума, красоты, лицо молодой двушки. Ее просили еще пть, но она встала и просьбы прекратились: она такъ серьезно, но не строго, сказала: „боле не могу“, что видно было всмъ, что просьбы не помогутъ, не возбудятъ въ ней охоты пть.