— О, да! — поддакнулъ Орцкій, напуская воду въ стаканъ, въ который была влита добрая рюмка коньяку и положена добрая столовая ложка варенья.

— Ты, кажется, не голоденъ, Вороновъ?… Я говорю о большихъ свтлыхъ залахъ, роскошной обстановк, вкусномъ обд, о привычкахъ къ комфорту, а онъ… Можно подумать, „что голодной кум — хлбъ на ум“, — сказалъ Лукомскій и началъ приготовлять для себя мсиво изъ сельтерской воды, коньяку и варенья.

— Всякій комфортъ только женой и понимается. Я знаю по себ. Никакого порядка нтъ! Смотрятъ скверной мертвечиной и комнаты, и мебель, и гравюры, и все прочее…. Я, дйствительно, не голоденъ, но у женатаго и этотъ комфортъ завидный. Амуру сколько при немъ! Ха-ха-ха! — весело говорилъ Вороновъ и шаловливо потиралъ ладонью одной руки объ ладонь другой.

— Ну, а какъ вы ршили съ женитьбой?… Господинъ слова или жертва долга?

— Еще не ршилъ. Наврно еще ничего не узналъ, — серьезно сказалъ Лукомскій.

— О, да! Но если?… — приготовляя второй стаканъ, допытывался Орцкій.

— Если нтъ — и я нтъ! — живо отвтилъ Лувомскій.

— Браво! Какой смыслъ въ женитьб при бдности!?

— Вчно работай и вчно нуждайся. Я не имю своихъ сотенъ тысячъ, а десятки — нуль! — сказалъ Лукомскій.

— А любовь? А „съ милой рай и въ шалаш“? — улыбаясь сказалъ Вороновъ.

— Господа! — громко началъ Лукомскій, — разберемъ серьезно лю-бо-вь. Я невольно вспомнилъ, когда Вороновъ сказалъ это слово, нашего предводителя дворянства. Какого лучше доказательства въ пользу женитьбы по принципу! Вотъ вамъ человкъ, живой примръ! Былъ безъ средствъ, обртался въ малыхъ чинахъ и жалкихъ должностяхъ, а женился на первой аристократк, на первой богачк двухъ губерній — и тенерь ваше превосходительство, губернскій предводитель дворянства, единственное первое лицо въ город при настоящемъ положеніи длъ. Вы скажете, — продолжалъ воодушевляясь Лукомскій, — но жена — некрасива, но жена — стара, привередлива, капризна, но онъ женился на вдов. Вы скажете, что онъ не испыталъ сладостной нги ожиданія, при которой рисуются картины красоты двушки, вмст съ жаркими объятіями, страстными поцлуями, робкою боязнью не извданнаго еще, но инстинктивно-заманчиваго блаженства первой любви… Упоительная нга, какъ опіумъ, какъ грёза на зар, приковываетъ васъ на мст и вы только смотрите на любимую вами красавицу и медленно цлуете ея руки… Вы скажете, что нашъ предводитель промнялъ все это, промнялъ на что? — на презрнный металлъ, на пустое чванство, на глупую барственную обстановку… Но такъ ли это, господа? Не кажется ли это такимъ ничтожнымъ только тому, кто не извдалъ силы знатности и богатства, кто не знаетъ, что знатностью и богатствомъ можно пріобрсти все, можно добыть все? „Все — мое, сказало злато!“ И я — твой, сказалъ булатъ!.. При богатств вы можете вполн наслаждаться любовью женщины, и не только любовью, но и ея ршимостью на запретную любовь, боязнью извстности, жгучимъ страхомъ измны, мучительною мыслью скораго конца блаженства для нея. О, эти чувства, мысли, вздохи такъ сладки, поэтичны!.. Но, мало этого, вы будете наслаждаться любовью не при жалкой обстановк бдняка, а окруженный всмъ, что могутъ дать деньги: цвты, картины, бронза, ковры, полусвтъ матоваго абажура… Нтъ, тысячу разъ нтъ! Пусть не чуждается, пусть ищетъ кто только можетъ богатства! Богатство — Архимедовъ рычагъ, точка опоры для него, и съ нимъ можно ворочать по произволу міръ! „Все — мое, сказало злато!“ И я — твой, сказалъ булатъ!..

— О, да! Браво, браво! Вы — великій ораторъ! — восторгался Орцкій.

— Браво, браво, браво! — кричалъ Вороновъ. — Какъ картинно и какъ правдиво! Браво, браво!

Лукомскій горячо жалъ подаваемыя ему руки и залпомъ выпилъ стаканъ мсива.

— Знаешь ли, Лукомскій? — говорилъ Вороновъ, когда вс немного успокоились, — до твоей рчи мн казалось, что еслибы Катерина Дмитріевна Рымнина была бдна, я бы все-таки женился на ней, ей-богу, хотя я началъ интересоваться ею сперва только какъ богатой невстой.

— Ну, а теперь? — порывисто спросилъ Лукомскій.

— Теперь? — Теперь я все-таки женюсь, но только на хорошенькой и у которой есть деньги. На чорт и съ деньгами не женюсь! — весело отвтилъ Вороновъ.

— Это правда! — равнодушно замтилъ Орцкій.

— На рож и съ деньгами противно. Страшно! Бррр… — брюзгливо сказалъ Вороновъ.

— Скажи, Вороновъ, ты далеко уже запустилъ крючокъ въ сердце Рымниной? — спросилъ Лукомскій.

— Которой? — спросилъ Орцкій. — И мать, и дочь достойны крючка мужчины. О, да!

— Конечно, mademoiselle. Madame уже съ крючкомъ, — пояснилъ Лукомскій.

— Съ двумя: со старымъ и ржавымъ и — съ толстымъ и не очень новенькимъ, но прочнымъ. Ха-ха-ха! — шутилъ Вороновъ.

— Нтъ, безъ шутокъ. Какъ твои сердечныя дла съ mademoiselle Рымниной? — допытывался Лукомскій.

— Я влюбленъ, влюбленъ серьезно. А она — не знаю. Я еще съ ней не говорилъ…. Ты не думаешь ли за ней пріударить, бросить бдненькую Плиточку, да за ней? — и Вороновъ недоврчиво, но улыбаясь, посмотрлъ на Лукомскаго. Онъ считалъ себя нумеромъ первымъ среди знакомыхъ mademoiselle Рымниной и, будучи высокаго мннія о Лукомскомъ, боялся теперь его конкурренціи.

— До еслибъ у ней не было приданаго, еслибъ она была бдна, ты бы женился на ней? — спросилъ Лукомскій, не отвчая на вопросъ Воронова.

— Нтъ, клянусь Богомъ, нтъ! — горячо сказалъ тотъ посл нкотораго молчанія.

— Браво! Умный человкъ! О, да!

— Я, господа, скажу вамъ правду, — оживленно началъ Лукомскій. — Меня что-то мучило, что-то жало вотъ тутъ, — онъ приложилъ руку бъ сердцу, — когда думалось объ отказ mademoiselle Плитовой…. Но съ сегоднешняго дня объявляю ршительно: если у ней, или за ней, кром имнія — нуль, я отказываюсь отъ нея!

— Браво!.. Но намъ пора. Идемъ, господа!

Вс трое, веселые и довольные, вышли изъ нумера.

Лукомскій, Вороновъ и Орцкій отправились проводить вечеръ у начальника штаба 401-й пхотной дивизіи, Михаила Аркадьевича Духовскаго, мужчины лтъ тридцати пяти, высокаго, статнаго, немножко полноватаго, съ очень пріятнымъ лицомъ и съ постоянною усмшкой около рта. Объ этой усмшк и о небольшихъ живыхъ глазахъ его одни говорили, что въ нихъ есть чуть-чуть замтная злость, а другіе — что въ нихъ есть чуть-чуть замтная хитрость; командиръ же мстнаго полка, бывшій не въ ладахъ съ Духовскимъ, находилъ въ нихъ и то и другое, и даже въ очень и очень большомъ количеств. Онъ любилъ много говорить и, главное, обо всемъ, но не навязчиво и не требуя большой внимательности, такъ что слушавшій его гость могъ наблюдать отлично все кругомъ, думать обо всемъ и въ то же время слушать хозяина. Его жена, Ольга едоровна, была всми, кто только видлъ ее въ первый разъ, принимаема за институтку или за гимназистку, но никакъ не за барышню, готовую для замужства, а тмъ боле не за даму. Дйствительно, ея маленькій ростъ, худое и блдное лицо, ясные и всегда немного прикрытые вками небольшіе срые глаза — длали ее непохожей на женщину двадцати лтъ и бывшую уже три года за мужемъ, какъ это было на самомъ дл. У ней не было дтей, она любила видть у себя довольныхъ и разговорчивыхъ гостей, любила, чтобы гости тснились вокругъ нея, часто обращались къ ней лицомъ, улыбались, — и она тоже старалась смотрть и улыбаться. Она, въ противоположность мужу, была молчалива, не любила бывать на балахъ и собраніяхъ, гд она терялась среди боле ея высокихъ ростомъ, живыхъ и разговорчивыхъ городскихъ дамъ.