— Какую я вамъ скажу новость! говорила миссъ Чегсъ въ одинъ изъ своихъ набговъ. — Сейчасъ Аликъ такъ горячо объяснялся съ Софи… Честное слово, онъ иметъ на нее серьезные виды.

— A что именно онъ говорилъ ей? спросила старуха.

— Да разныя разности. Вы не можете себ представить, какъ онъ былъ взволнованъ.

— Однако, это ужъ черезчуръ, подумалъ Дикъ и, воспользовавшись перерывомъ въ танцахъ, всталъ съ своего мста въ ту самую минуту, какъ Чегсъ подсаживался къ маменьк, чтобы засвидтельствовать ей свое почтеніе, онъ фертомъ прошелъ черезъ всю комнату: знай, молъ, нашихъ; намъ, молъ, все нипочемъ, а o такихъ пустякахъ мы и думать не станемъ. По дорог онъ столкнулся съ Дженъ, кокетничавшей, за неимніемъ лучшаго, съ какимъ-то дряхлымъ старичкомъ — онъ занималъ комнату въ нижнемъ этаж — и прямо направился къ двери, у которой сидла Софи, красная, какъ піонъ, отъ любовныхъ нашептываній садовника Чегса. Дикъ остановился, чтобы проститься съ ней.

— Мой челнъ у берега, ладья въ мор. Я шелъ къ теб затмъ, чтобы проститься въ гор, произнесъ онъ, печально глядя на нее.

— Вы уходите, спросила она яко бы равнодушнымъ тономъ. На самомъ дл она была опечалена тмъ, что хитрость ея увнчалась полнымъ успхомъ.

— Ухожу ли я? съ горечью повторилъ Дикъ. — Да, я ухожу. Да вамъ-то не все ли равно?

— Нтъ, я только хотла сказать, что еще рано. Впрочемъ, вы вольны поступать, какъ вамъ угодно.

— Лучше было бы, еслибъ я съ вами не встрчался. Я врилъ вамъ, вы были для меня благословеньемъ, Но я прозрлъ и проклинаю свое заблужденье. Софи закусила губы и стала слдить глазами за Чегсомъ, длая видъ, что очень имъ интересуется, а тотъ въ это время съ наслажденіемъ тянулъ лимонадъ.

— Я шелъ сюда, — онъ забылъ, съ какой цлью шелъ къ нимъ, — съ сердцемъ полнымъ любви, окрыленный надеждой на счастье, а ухожу съ такимъ отчаяніемъ, которое можно понять, но описать невозможно. Въ этотъ вечеръ мои лучшія чувства были немилосердно попраны.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, м-ръ Сунвеллеръ, мн, право, очень жаль… промолвила Софи, опустивъ глаза долу.

— Вамъ жаль, вы огорчены, когда у вашихъ ногъ какой-то Чегсъ. Впрочемъ, покойной ночи, ма'амъ. Скажу вамъ только на прощанье, вамъ, конечно, пріятно будетъ это узнать, что есть на свт молодая двушка, которая растетъ и развивается для того, чтобы современемъ сдлаться женой вашего покорнаго слуги. Эта двушка одарена отъ природы красотой, блестящими способностями и обладаетъ несмтными богатствами. Ея ближайшій родственникъ сдлалъ мн предложеніе отъ ея имени и я далъ свое согласіе изъ уваженія къ нкоторымъ членамъ ея семьи, съ которыми нахожусь въ дружб. A затмъ прощайте, извините, что я такъ долго задержалъ васъ своими разговорами.

«Теперь я, по крайней мр, знаю, что совершенно свободенъ и могу и тломъ, и душой отдаться новому предпріятію», разсуждалъ Дикъ, ложась спать. «То-то обрадуется Фредъ, когда узнаетъ, что я такъ скоро отдлался. Ну, да это будетъ завтра, а до тхъ поръ постараемся выспаться, какъ слдуетъ».

Нсколько минутъ спустя, Дикъ спалъ сномъ праведныхъ и видлъ во сн, что онъ женился на Нелли, прибралъ къ рукамъ все ея состояніе и, достигнувъ могущества и власти, первымъ дломъ приказалъ перерыть садъ Чегса и устроитъ тамъ кирпичный заводъ.

Трогательный разсказъ Нелли, отозвавшійся въ самомъ сердц ея горемыки-собесдницы, давалъ лишь слабое понятіе о мученіяхъ, испытанныхъ ею въ послднее время. Не говоря уже о томъ, что она не могла быть вполн откровенна съ еле знакомой женщиной, не могла разсказать ей всего о своей одинокой, безотрадной жизни, о своихъ тревогахъ и опасеніяхъ, о томъ, какой ужасъ наполнялъ ея душу при вид грозной тучи, нависшей надъ головой ея милаго ддушки, она еще, кром того, боялась какъ нибудь проговориться и повредить старику, и этотъ страхъ останавливалъ ее посреди самыхъ сердечныхъ изліяній. Вотъ почему въ разсказ своемъ она лишь слегка коснулась главнаго горя, главной причины, заставлявшей ее страдать.

Вдь плакала-то она не потому, что ей жалко было самое себя, не потому, что ей такъ скучно жилось, безъ подругъ, безъ удовольствій, на которыя такъ падки дти ея лтъ, не потому, что ей приходилось проводить вс вечера и ночи одной: она видла, что старика гнететъ какое-то тайное горе, что онъ съ каждымъ днемъ слабетъ, иной разъ заговаривается, и невыразимо терзалась, слдя за нимъ шагъ за шагомъ и все боле и боле убждалась въ томъ, что это тайное горе сводить его съ ума. Къ тому же она знала, что во всемъ мір нтъ ни одной души, кто принялъ бы въ нихъ участіе, помогъ бы добрымъ совтомъ. Подобныя мученія были бы не подъ силу и взрослому человку, какимъ же тяжкимъ бременемъ они ложились на душу ребенка, жившаго, какъ мы видимъ, среди самой неприглядной обстановки.

A старикъ и не подозрвалъ того, какъ страдала его внучка. При немъ она такая же заботливая, любящая, такая же веселая, какъ и всегда: смотритъ на него и улыбается, придетъ онъ домой, она бжитъ къ нему на встрчу, да такая довольная, такая радостная. Онъ и думаетъ: «слава Богу, по крайней мр внучка счастлива». Онъ воображаетъ, что читаетъ въ ея сердц, какъ въ открытой книг, а тамъ, въ глубин этого любящаго сердечка, таится великая скорбь, только она прячетъ ее отъ глазъ ддушки.

Было время, когда она счастливая, беззаботная, весело, какъ птичка, щебетала въ этихъ угрюмыхъ комнатахъ, казавшихся еще угрюме въ сравненіи съ ея молодой, еле распускающейся жизнью. Но это время прошло. Давно уже не слышно ея звонкаго голоска: цлыми часами сидитъ она такая же молчаливая, такая же неподвижная, какъ и окружающія ее древности.

Одна изъ комнатъ ихъ дома выходила окномъ на улицу. Вотъ у этого-то окна она обыкновенно садится въ сумерки и думаетъ свою горькую думу. Нтъ ничего утомительне, какъ не спать по ночамъ ожидая кого нибудь. Стараясь развлечься, она поглядываетъ на прихожихъ, на противоположныя окна, гд иной разъ появляются какіе-то лица, и воображеніе ея начинаетъ разыгрываться. Ей хочется знать, какія тамъ комнаты; неужели такія же скучныя, какъ и та, въ которой она сидитъ; кто и какъ тамъ живетъ; видятъ ли ее жильцы того дома и радуются ли ея появленію у окна, какъ она радуется, глядя на нихъ и чувствуя себя, какъ будто не совсмъ одинокой. Она такъ долго смотритъ на какую-то кривую трубу, что ей наконецъ представляется, что это не труба, а какая-то страшная рожа; рожа хмурится на нее и старается заглянуть въ комнату. Двочка немного успокаивается, когда наступившая темнота скрываетъ это пугало отъ ея глазъ. Однако, когда фонарщикъ зажигаетъ фонарь и этимъ напоминаетъ ей, что уже поздно, ей становится еще грустнй и какъ-то жутко оставаться одной въ темной комнат. Она со страхомъ оглядывается назадъ и, убдившись, что все благополучно, никто не стоить за ея спиной, снова принимается смотрть на улицу. Вотъ кто-то несетъ гробъ; за нимъ молча слдуютъ нсколько человкъ: они спшатъ къ тому дому, гд лежитъ покойникъ. Двочка вздрагиваетъ, мысли ея принимаютъ еще боле грустное направленіе; ей живо представляется осунувшееся лицо ддушки, его дряхлая походка, мутный взглядъ; сердце замираетъ отъ ужаса. Что, если онъ умретъ, что, если онъ внезапно заболетъ и его привезутъ мертваго, или, что еще хуже, возвратясь какъ нибудь домой, онъ благословитъ ее и поцлуетъ, какъ и всегда и въ то время, какъ она, ничего не подозрвая, будетъ спать и видть веселые сны, онъ лишить себя жизни и кровь его заструится по полу и потечетъ до самой ея двери. Нтъ, это невыносимо! Она старается отогнать назойливыя мысли и опять глядитъ въ окно: теперь и тутъ ей нечмъ развлечься: уличная жизнь мало-по-малу стихаетъ. Лавки закрываются, сосди ложатся спать, судя по огонькамъ, мелькающимъ то тамъ, то сямъ въ верхнихъ этажахъ. Изъ одной только лавки пріятный красноватый свтъ падаетъ на мостовую, но и онъ вскор исчезаетъ и на улиц становится темно, тихо и безлюдно, разв послышатся торопливые шаги одинокаго прохожаго, да запоздавшій сосдъ безцеремонно забарабанитъ въ свою дверь, требуя, чтобы его впустили домой.