— Так оно и должно быть, — отозвался Сэм.

Мистер Уэллер кивнул в знак согласия и, снова уставившись на огонь, погрузился в клубы дыма и в размышления.

После продолжительного молчания он разогнал дым рукой и произнес:

— Очень разумные слова она мне сказала, Сэмми.

— Какие слова? — полюбопытствовал Сэм.

— Которые она говорила, когда занемогла, — ответил старый джентльмен.

— Что же она говорила?

— А вот что: «Веллер, говорит, боюсь, я не заботилась о тебе так, как надо бы. Ты человек очень добрый, и я могла бы постараться, чтобы тебе было хорошо дома. Теперь, говорит, когда уже поздно, я понимаю, что мужняя жена должна прежде всего справлять свои обязанности в семье, а если и ходить в церковь, то не прикрывать этим свою лень и свои слабости. А я это делала, говорит, и тратила время и деньги на людей, которые грешили еще хуже моего. Когда я умру, Веллер, вспоминай меня, какой я была, прежде чем познакомилась с этими людьми, и какой я была от природы». «Сьюзен, — говорю я ей, не скрою, Сэмивел, слова меня эти за сердце задели, — Сьюзен, говорю, ты была мне очень хорошей женой, и толковать об этом нечего. Крепись, моя дорогая, и ты еще увидишь, как я расшибу голову этому Стиггинсу». Она улыбнулась на это, Сэмми, — сказал старый джентльмен, затягиваясь трубкой, чтобы подавить вздох, — а потом все-таки взяла да померла.

— Полно, хозяин, рано или поздно все там будем.

— Будем, Сэмми, — подтвердил мистер Уэллер-старший. — Конечно, а иначе что бы делать могильщикам, Сэмми?

Мистер Уэллер снова набил трубку и раскурил ее; черты лица его изобразили работу мысли.

— И вот, сын мой, — сказал мистер Уэллер, — здесь мне теперь оставаться не след: тут меня женят, желаю я этого или не желаю, а отрываться от интересных членов общества мне тоже неохота. Я и решил, что я еще погоняю лошадей, а стойло устрою опять в «Прекрасной Дикарке» — там мой природный воздух, Сэмми.

— А с этим заведением что будет?

— Заведение, Сэмивел, — ответил старый джентльмен, — с вывеской и с обстановкой, будет продано; а из денег мачеха твоя перед смертью велела мне вложить двести фунтов на твое имя в эти штуки... как они называются?

— Какие штуки? — спросил Сэм.

— Да те штуки, что курсируют в Сити.

— Омнибусы? — подсказал Сэм.

— Вздор, — ответил мистер Уэллер. — Эти штуки постоянно колеблются и путаются как-то там с государственным долгом.

— А! Облигации! — догадался Сэм.

— Точно, — подхватил мистер Уэллер, — оболгации. Двести фунтов будут вложены на твое имя, Сэмивел, в эти оболгации — четыре с половиной процента, Сэмми.

— Очень мило со стороны покойницы подумать обо мне, — проговорил Сэм. — Я ей очень признателен.

— Остальное будет вложено на мое имя, — продолжал старший мистер Уэллер, — а когда я сойду с дороги, это достанется тебе. Так что постарайся не истратить все зараз, сынок, и смотри, чтобы какая-нибудь вдова не проведала про твою удачу, а не то — тебе конец.

— Кто-то стучится! — сказал Сэм.

— Пускай их стучатся, — отмахнулся отец.

Сэм послушно остался на месте. Но стук возобновился, причем редкие удары вскоре перешли в дробь.

Поскольку отклика все равно не последовало, невидимый посетитель в конце концов решился приоткрыть дверь и заглянуть в комнату. В щель просунулись длинные черные космы и красная физиономия мистера Стиггинса. Трубка выпала из рук мистера Уэллера.

Преподобный джентльмен кошачьим движением проскользнул в комнату и бесшумно закрыл за собою дверь. Оборотясь к Сэму, он воздел руки и возвел очи горе в знак невыразимой скорби по поводу несчастья, постигшего семью, после чего перенес на свое старое место у камина кресло с высокой спинкой и, сев на самый его краешек, достал коричневый носовой платок и приложил его к своим зеркалам души.

Пока все это совершалось, старший мистер Уэллер сидел, откинувшись на спинку кресла, выпучив глаза, уперев руки в колени и всем своим видом выражая безграничное изумление. Сэм сидел против него в полном молчании, ожидая с живейшим любопытством развязки этой сцены.

Мистер Стиггинс несколько минут не отнимал от глаз коричневого платка и благопристойно постанывал. Затем, ценой невероятных усилий, он овладел собой и сунул платок в карман. Немного погодя он помешал угли в камине, потом потер руки и посмотрел на Сэма.

— О, юный друг мой, — сокрушенно произнес мистер Стиггинс, нарушая молчание, — какое скорбное событие!

Сэм слегка кивнул.

— Для сосуда гнева тоже! — прибавил мистер Стиггинс. — Сердце сосуда благодати обливается кровью!

Сэму послышалось, будто мистер Уэллер пробормотал что-то о носе сосуда, обливающемся кровью, но мистер Стиггинс ничего не слышал.

— Не знаете ли, молодой человек, — прошептал мистер Стиггинс, придвигая кресло ближе к Сэму, — оставила она что-нибудь Эммануилу?

— Кто это? — спросил Сэм.

— Часовня, — ответил мистер Стиггинс, — наша часовня... наша паства, мистер Сэмюел.

— Она ничего не оставила ни пастве, ни пастуху, ни овцам, — отрубил Сэм, — ни даже собакам.

— И мне ничего, мистер Сэмюел?

Сэм покачал головой.

— Мне кажется, что-нибудь да оставила! — сказал Стиггинс, бледнея, насколько это было в его возможностях. — Припомните, мистер Сэмюел, никакой памятки?

— Даже такой рухляди, как этот ваш зонт! — отрезал Сэм.