Это прежде всего новый человек, такой, какого мы еще не

знали на земле. И то, что я говорил сейчас о хаосе

в сознании, я отношу исключительно к самому себе. Вы

можете меня не слушать, но вы задали мне вопрос о

стихах, и я должен вам ответить. Да, внутренним слу­

хом я сейчас в каком-то грохоте и шуме, и это, пожалуй,

единственная моя радость, хотя и мучительная, должен

сказать. Видите ли, меня все же не покидает вера, что

хаос превратится в звуки. Если не для меня, то для дру­

гих. Из хаоса рождается космос — так говорили когда-то

греки. Мне грустно, что у меня не хватает слов, чтобы

сказать об этом так же ясно, как говорили они много

208

веков тому назад. Но у них была наивная детская душа.

Мы же, в особенности люди моего поколения, перегру­

жены сомнениями и тревогами. Сколько сил потрачено

напрасно...

* * *

За плечами Блока стояла большая, сложная, высоким

костром сгоревшая жизнь. В последние свои годы он, ка­

залось, не любил вспоминать о ней. Кое-кому он мог по­

казаться уже отошедшим от прежних своих тревог и вол­

нений, замолчавшим, замкнутым навсегда. Но светлый

умный взгляд, озарявший порою это недвижное, покры­

тое суровой смуглостью лицо, говорил о том, что в нем

еще таится напряженная, сосредоточенная, ушедшая в се­

бя страсть. И не в прошлое уходила она. Было в Блоке,

несмотря на усталость от пережитого, что-то вечно молодое,

обращенное не на тусклый закат. Прошлое не вызывало

в нем и тени сожаления. Старый мир он сам назвал

«страшным миром» и радовался его гибели. О революции

он говорил охотнее, чем о чем-либо другом, и вглядывал­

ся в нее с пристальным дружеским вниманием. Но, неся

в себе наследие своего «страшного мира», Блок еще не

был способен окинуть совершающееся вокруг него еди­

ным, обобщающим взглядом. Он воспринимал революцию

лирически, эмоционально, как долгожданную грозу, а как

жить, как действовать в революции — еще не знал. И со­

знание этой своей «бесполезности» Блок переживал мучи­

тельно.

Когда кто-то упрекнул его за бездействие и созерца­

тельность, он ответил с искренним и горьким сожалением:

— Не такие люди, как я, нужны для этого великого

дела. Мы несем слишком большой груз воспоминаний и

сожалений. Нам не дано ясности зрения. Наши глаза при­

выкли к сумеркам. А здесь все на беспощадном солнеч­

ном свету.

Не многие понимали Блока в этот период его жизни.

В нем видели человека, лишенного трезвого чувства дей­

ствительности. И это была большая ошибка. Поэма «Две­

надцать» показала, что он видел много дальше и яснее,

чем те, кто упрекал его за слепоту. И даже речь его,

переполненная образами собственного мира, не всегда ка­

залась точной, ясной в обычном значении слова.

209

* * *

Блок никогда не отличался общительностью и обычно

был доступен лишь небольшому кружку друзей. Поэтому

я был несказанно удивлен, когда однажды он пригласил

меня к себе домой, на Пряжку. Это было вскоре после

того, как я подарил ему свой первый стихотворный сбор­

ничек «Лето».

Меня поразили скромность и простота блоковской

квартиры. Мы сидели в маленькой узкой комнатке у ста­

рого рабочего стола и бесчисленных связок какого-то

«толстого» журнала на полу, возле книжного шкафа. Раз­

говор шел о делах только что возникшего тогда Союза

поэтов, где Блок был выбран председателем — к великой

его неохоте. Помню, спорили о том, нужно ли поэтам

вообще «объединяться» и нет ли в самом понятии Союз

поэтов логической несообразности.

— В п р о ч е м , — сказал Александр Александрович, — те­

перь многое мне стало понятным, чего я никак раньше и

представить не мог. Вероятно, и поэты могут стать обще­

ственной организацией — и весьма полезной в новом мире 6.

Мы беседовали уже около часа, и лишь постепенно

освобождался я от вполне понятной взволнованности: вот