После Восстания на Летнем балу его сестра пришла к нему и стала сбивчиво тараторить о том, что ей и Мирославе Вьюжиной надо покинуть Францию, оставаться возле Радова слишком опасно. И он, Дмитрий, был готов поддержать сестру и уехать с ней, но она... запретила. Да, запретила! Точно также как и он запрещал ей покидать пределы Лондона, она запретила ехать за ней. Тина звонила ему каждый месяц, иногда даже чаще, и сообщала о том, что с ней всё в порядке.

Ивашков любил свою сестру. У них никогда не было таких отношений, как у Вьюжиных или Князевых, не было той шутливой формы, которые присутствуют между братом и сестрой. И если всё же случались моменты, когда они веселились или подтрунивали друг над другом, то обоим или кому-то одному почти всегда было неловко. Просто Дмитрий привык оберегать свою сестренку, а она привыкла быть оберегаемой. Они доверяли друг другу, но не настолько, чтобы хвататься один за другого в периоды отчаяния, они знали, что есть поддержка со стороны брата или сестры, но не спешили ею пользоватьс. От того оба считали себя до печали и грусти одинокими в этом мире. Кристина из-за отдаленности от мира, в котором должна была расти и непонимании в той среди, в которой выросла, а Дмитрий в нависшей над ним, молодым парнем, ответственности за старшую сестру. Конечно, было бы проще вернуть сестру на родину и разрешить жить ей так, как она того хочет, не так, как спланировал отец, но ведь он обещал Владимиру. А Ивашков-старший посмел взять это обещание с маленького мальчика, слишком серьезного и педантичного для своего возраста.

Дмитрию всегда казалось, что отец любил Тину больше, ведь он, Дима, был виноват в смерти Марины, своей мамы и любящей жены. Когда Диме было пятнадцать, он приехал к сестре в пансионат и сказал то, что угнетало его на протяжении уже многих лет:

— Мы ведь квиты, — со злобой промолвил парнишка, стискивая кулаки. В тот момент ему казалось, что сестра самый главный враг, разрушивший его жизнь. Ведь смысл его бытия составлял в том, чтобы заботиться и защищать её.

— Ты о чём? — изумилась на год старшая девочка, совершенно точно не понимающая резкие нападки брата.

— Я убил нашу мать, а ты, возможно, косвенно убила нашего отца, — он со слезами на глазах произнес эти слова и сразу же ужаснулся произнесенному. Пророчество, данное Ибсен его сестре в котором говорилось, что Владимир Ивашков погибнет за старания спрятать свою дочь было для него самым убийственым напоминанием о той жизни, которой его наградила сестра.

В чём были его проблемы он так и не понял, может, послужил переходной возраст, а может, ему просто требовалось выплеснуть все те негативные эмоции, копившиеся внутри у юного парня.

— Не бери в голову, — прошептал Дмитрий, понявший, что сказал лишнего.

Правда вот глаза сестры тогда он не забудет никогда. Удивление, отразившееся в болотных глазах, потом секундное понимание и... жалость. Она не интересовалась причиной того, что послужило его словам или того почему он сказал, что это она виновата в смерти их отца. Нет, она стала, жалела его. Я убил нашу мать. Рожая, Марина подарила свою жизнь сыну, никто так и не понял причину её смерти, все сошлись на том, что виною был поздно выявленный тромб, но люди шептались, говорили, что малыш Дмитрий Ивашков отобрал все силы у матери и убил её этим. Ерунда, конечно, но что может подумать ребенок, которому всю жизнь внедряли, что он убил свою мать? Рано или поздно начинаешь верить.

И вот тогда Дима стоял и смотрел в глаза сестры, полные жалости и понимания, они были наполнены слезами и обидой. Обидой не на него, а на мир, который посмел так обойтись с её братом. Кристина всегда всех жалела, умела найти нужный совет и только лишь словом вселяла веру в себя. Наверное, это и была истинная сила Истинной Королевой, о которой ему ещё только предстояло узнать...

***

Одолженный минивэн у одного рыболова и хорошего друга семьи Давидсонов, ехал по неровной дороге, ведущей к границе Бакалейного леса, самого большого леса Норвегии. Запотевшие стекла машины со скрипом вытирались дворниками.

Ник, ведущий машину, обеспокоено поглядывал на Воланда. Обернувшись, друид глянул на охотников, поняв, что они его не слушают, тихо спросил у ведьмака:

— Зачем оно тебе надо, Вол? — Ник выехал с трассы и свернул на другую дорожку. — Это самоубийство. Что на это скажет Озус?

Воланд, уткнувшись лбом в прохладное окно, закрыл глаза, уголки его губ поползли кверху, расплываясь в ухмылке, что было несвойственно парню, обычно иронические усмешки обходили его стороной.

— Озус сейчас где-нибудь в другом месте, Николас. Он скрылся ещё до восстания. Предводитель моего народа сбежал, теперь каждый сам за себя, — он протянул друиду сигарету, на которую тот указал, когда Воланд говорил.

Поднеся сигарету к губам, Ник глянул на ведьмака, парень щелчком пальцев поджег её и, вздохнув, открыл окно.

— Хорошо, Вол. Озусу к чертям ты сдался. А сам себе? — Ник втягивал дымок и выпускал его обратно, образуя ореол тумана.

— Я должен, — Воланд не стал вдаваться в подробности сделки с Князем вампиров.

— Это на что ты подбиваешь нашего ведьмака? — Мирослава перегнулась через сидение и, ухватившись руками за подголовник Воланда, подозрительно сощурилась.

— Поздно возвращаться.

— Я и не собирался никуда возвращаться! — ведьмак густо покраснел, на его бледно веснучастой коже румянец отливался прямо-таки пунцовым цветом. Близко наклонившаяся Мира смущала парня.

— Волчонок, не тревожь моего друга. Смотри, как он покраснел. Отвернись от него, — Ник, глуповато улыбнувшись, дернул рукой в сторону девушки, прогоняя её, а Воланд, уличавшийся в смущении, покраснел ещё больше.

Вьюжина, ухмыльнувшись, откинулась на сидение и стала пялиться в окно, пытаясь что-то разглядеть через туман.