В столовой, куда ввели Волохова,– большая бронзовая лампа

над столом. У стен – старые мягкие диваны с тонкими

выгнутыми ободками из дерева на мягкой спинке. И то тепло,

свет и уют, которые чувствует каждый, приезжая вечером в

такой дом после долгой зимней дороги.

Казалось, что хозяева только вчера выехали отсюда. Даже их

картины на стенах. И только на стене перед входом висели

портреты вождей, украшенные засохшими веточками, да

плакаты из красного кумача с золотыми буквами.

Волохову дали чаю. Он мешал ложечкой в стакане, а сам

невольно поглядывал на дверь, из-за которой раздавались

молодые мужские и женские голоса, смех. Ему хотелось

посмотреть при свете своих возниц. Тем более, что они,

вероятно, после дороги снимут свои валенки и платки.

Через несколько минут дверь осторожно скрипнула.

Просунулась женская головка и спросила:

– Можно?

Волохов сказал, что можно, и встал.

Вошли две девушки. Одна повыше, другая пониже. Он узнал

в них Катю и Шуру.

У Шуры румяное, раскрасневшееся от мороза, оживленное

лицо. У Кати – спокойное, бледное с гладкими тонкими

волосами.

Они были, пожалуй, хороши. Одна своим оживлением и

румянцем молодости, другая той дымкой грусти и

задумчивости, которая постоянно набегала ей на лицо.

Но обе они оставались в валенках.

– Хотите, мы вам покажем до концерта дом? – спросила

Шура.

Волохов согласился, и они пошли по коридору, потом по

лестнице наверх. Поднимаясь по лестнице, Волохов

почувствовал неуловимый запах старинного дерева,

державшийся на этой деревянной лестнице, и ему ясно

представилась бывшая здесь жизнь, с гостями, сидевшими за

198

карточными столами, с праздниками и молебнами и тихой

старостью.

Вероятно, из года в год, из десятилетия в десятилетие сидели

здесь какие-нибудь старушки в кружевных наколках,

готовившие на зиму варенье и солившие грибы, а по вечерам, с

очками на носу, в пустом, одиноком доме, за шумящим

самоваром учитывавшие приказчика, стоявшего у притолоки.

Хрипло били старинные часы в столовой. И сторож в тулупе,

обходя в морозную ночь усадьбу, лениво стучал в свою

колотушку.

– Вот у нас детский кооператив,– сказала Шура, когда они

вошли в крайнюю комнату, очевидно, младший класс.– Сами

дети заведуют.

Волохов из вежливости делал вид, что он интересуется и

удивляется. Потом ему показали рисунки, фигуры, вылепленные

из глины. Потом расписание обязанностей, какие несут дети в

школе. Тут были и учебные часы и общественная работа,

кооперативная, помощь крестьянам, доклады о внутреннем и

международном положении.

Среди рисунков было несколько, несомненно, талантливых.

Волохов смотрел все это, и у него, с одной стороны, было

сознание большой работы, производящейся здесь, а с другой

стороны – чувство недоброжелательности, происходившей из

бессознательного опасения, что в признании этого есть как бы

некоторая доля измены себе. И он мысленно сказал себе:

«Дело не в том, что это хорошо, а в том, какой ценой насилия

и несправедливости это достигнуто. Уничтожить людей высокой

культуры, а вместо этого умиляться на то, что дети заведуют

кооперативом».

Но девушки, Катя и Шура, были так милы, просты и так

дружески ему все показывали, что как-то неловко стало в

присутствии их думать о том, о чем он думал.

IX

В небольшом зале, разделенном двумя белыми колоннами на

две половины, шумели голоса набившейся молодежи – учителей

и учительниц, оживленно говоривших и смеявшихся, несмотря

на трехдневную работу на съезде с десяти утра и до двенадцати

ночи с коротким перерывом.

199

Горели две стенных лампы, вероятно, те самые, что горели и

на устраивавшихся здесь бывшими владельцами вечерах. В

простенках между большими старинными окнами с тонкими

рамами, оклеенными на зиму бумагой, стояли кресла, тумбочки