поездка кончится совсем иначе. Тем более, что, может быть,

валенки они надели только на дорогу.

Он просунул свою руку между спинкой саней и спиной

высокой тоненькой Кати, обнял ее за талию и потянул к себе,

как бы крепче ее усаживая.

Девушка, обернувшись к нему, улыбнулась и сказала:

– Вы думаете, я вылечу? Нет, мы привыкли.

Волохова это охладило: во-первых, она ничего не поняла, а

во-вторых, эта фраза: «Мы привыкли»...

Точно ямщик говорит про себя во множественном числе. Но

в то же время в тоне ее было что-то ласковое и простое.

VII

Шура, правившая лошадью, постоянно покрикивала и

погоняла лошадь вожжами, встряхивая их по-женски обеими

руками. Все что-то говорила, то и дело раздавался ее веселый

голосок и смех.

Катя была тише. Она больше сидела молча, задумчиво глядя

перед собой в туманную даль ночной дороги.

Ветер дул с правой стороны и наметал на дорогу длинные

косицы. Визжавшие подрезами сани, въезжая в косицу,

переставали визжать, мягко и тяжело переезжали нанесенный

снег.

Впереди саней странно высоко чернел колеблющийся круп

лошади с отдувающейся в сторону гривой. Вдали сквозь метель

неясно что-то чернело, обманывая зрение и двоясь в слезящихся

от ветра и напряжения глазах: то ли это была стена ближнего

строения, то ли – дальний лес.

Когда сани поворачивали, холодный резкий ветер начинал

дуть прямо в лицо и забираться за воротник.

Волохов сидел и думал о том, что на каждом шагу

приходится делать теперь то, что ему глубоко противно. И все

ради денег.

Вот он едет увеселять этих представителей новой жизни,

вернее, представителей смерти когда-то великой страны. И

должен делать вид, что он их сторонник.

196

И так в продолжение восьми лет жить только одной ложью,

только одной неправдой! Это ужасно. Оттого так серо и

противно все кругом. И вот эти, наверное, полуграмотные

девицы – учительницы,– чему они могут научить? И чуть не

каждый месяц у них съезды. Все только съезжаются, а дела,

конечно, никакого нет.

Сани круто повернули. И ветер, дувший справа, стал дуть

слева с еще большей силой.

А когда кончилось поле и подъехали к парку, стало вдруг

тихо за деревьями и тепло. Сквозь черные стволы весело

замелькали огоньки, и Волохову это напомнило далекое детство,

когда он приезжал, бывало, из гимназии и, проезжая по деревне

с ее сугробами, кучами хвороста у изб, с замирающим от

нетерпения сердцем смотрел на мелькающие огоньки

родительской усадьбы.

А через минуту, путаясь в полах отцовской шубы,

обыкновенно высылавшейся на дорогу, вбегал в старые с

большими стеклянными рамами сени, оттуда в переднюю,

пахнущую натопленной печкой, и сразу его охватывал

знакомый, так волнующий запах родного дома.

О, сколько свежести и радости тогда было в жизни!

На горе около парка, у какого-то темного строения, стояла

кучка людей, вышедших, очевидно, навстречу.

– Везете? – крикнули оттуда.

– Везем, везем! – закричала Шура и, оглянувшись на

Волохова, сказала:

– Вот как ждут вас.

Волохов промолчал.

Сани поравнялись с встречавшими.

– Садитесь на задние! – крикнула Шура и ударила по

лошади.

Молодежь со смехом повалилась на ходу в задние сани,

раздался смех, визг. Кто-то вывалился в снег.

Еще веселее замелькали сквозь деревья огоньки усадьбы, и

показался освещенный фасад белого двухэтажного бывшего

помещичьего дома.

VIII

В теплом нижнем коридоре, куда с мороза вошли приезжие,

слышался шум молодых голосов и звуки рояля из зала.

197

Дом оставался таким же помещичьим домом, каким он,

очевидно, был при прежних владельцах: просторная передняя с

широкой деревянной лестницей наверх, в коридоре – печи с

отдушниками и медными крышечками на цепочках. В конце

коридора – ведущие в зал широкие стеклянные двери с

полукруглой вверху белой рамой расходящимися лучами.