– Товарищ, вы спрашивали, когда будет собрание. Собрание

в пятницу. И желалось бы ваше присутствие ввиду одного

вопроса, так как вы у нас вроде как общественная величина.

– Непременно буду,– ответил Останкин.

Придя в редакцию, он подал рассказ редактору и, когда тот

прочел, спросил его:

– Ну, а теперь как?

Редактор подумал и, почесав висок, сказал:

314

– Вы как-то уж очень повернули. То было полное

безразличие, пребывание где-то в сторонке, а то уж сразу – ура.

– Да, но лицо-то теперь есть?

– Какое ж тут к черту лицо! Стертый пятак. Этак десятки

тысяч пишут.

– Сейчас очень серьезно смотрят на этот вопрос,– сказал

Рудаков, взяв карандаш и поставив его стоймя на стол, взглянув

снизу вверх на Леонида Сергеевича.– Серьезно в том смысле,

что ставится вопрос: чем должна быть литература? Писанием

«кому что не лень» или серьезным общественным делом, таким

же, как наука, где все обусловлено необходимостью, а не

делается так себе.

Редактор бросил карандаш на бумагу, потер лоб и несколько

времени сидел, как будто думая о чем-то. Потом, вспомнив,

сказал:

– Да! вы ничего не будете иметь против, если я поручу

рецензии писать товарищу Ломакину, он, кстати, марксист? А

вы лучше возьмите на себя чтение рукописей побольше и...

построже относитесь.

Собственно, тут не было ничего особенного. Отчего не дать,

если можно, человеку излишек работы. Но для Останкина вся

суть вопроса была в том, что этот человек, товарищ Ломакин,

был, кстати, марксист...

У него молнией пронеслась в мозгу мысль:

«Сводят на нет, выживают!»

Он почувствовал, что у него на лбу выступил холодный пот.

А в следующий раз редактор позовет его и скажет:

– Вы ничего не будете иметь против, если мы вас пошлем к

чертовой матери, а на ваше место возьмем товарища Жевакина,

он, кстати, коммунист?..

Когда Останкин после этого разговора взялся за чтение

рукописей, он с режущей ясностью видел одно:

Нет лица!..

Он теперь с каким-то сладострастием вчитывался в каждую

строчку, чтобы увидеть, есть лицо или нет. И когда убеждался,

что все это рассказы и рассказики, написанные для того, чтобы

заработать, что этим людям совершенно нечего сказать, а они

могут только описывать, давать картины быта, или видел, что

автор становится вверх ногами для того только, чтобы хоть как-

нибудь обратить на себя внимание,– Останкин злорадно делал в

левом углу надпись:

315

«Где у автора лицо? Найдите сначала лицо, тогда пишите».

И чем больше было таких, у которых не было лица, тем

больше у него оставалось оправдания: если среди людей так

много брака, то отсутствие лица у него уж не такой большой

позор.

Он теперь стал предметом страха и ужаса всех молодых

авторов.

– Прямо не дает жить! – говорили все,– запечатывает и

конец.

В особенности Останкина поразил один разговор, который

он и прежде слыхал десятки раз, но не находил его странным.

Несколько авторов говорили в редакции о том, что такой-то

едет туда-то. «Вот привезет материала!..»

Леонида Сергеевича это поразило. Значит, эти люди сами в

себе не имеют ничего. Им нужно ездить за материалом. Это

только безлицые рассказчики и развлекатели едущих на

колеснице. И он сам точно такой же. И прежде этого он не

замечал.

Но колесница едет не на прогулку, где нужны увеселители и

развлекатели. Она едет по делу. По делу очень важному.

Настолько важному, что от выполнения или невыполнения его

зависит жизнь едущих. Они должны учесть все свои ресурсы,

все необходимые траты. Они смотрят на каждого из едущих и

определяют, кто он и на что нужен.

«Предъявите свое право на проезд».

В чем ваша плата? Не платите ли вы тем, что нам даром не

нужно? Нам нужно то, что увеличивает наши ресурсы, что

освещает дорогу, что указывает нам на наши отклонения от