Сергеевич обозначил себя в анкетах?

А он служил в ГПУ. А там, наверное, у них все анкеты.

– Ну, это уж психоз! – сказал себе Останкин,– кто это ночью

полезет рыться в анкетах! А в крайнем случае скажу, что

описался. Велика разница, подумаешь: «народных училищ» или

312

«народный учитель»... А вот почему в одной анкете написано,

что образование высшее, а в другой – среднее? – спросят его.

– Написал так, вот и все; теперь вон у иного – никакого

образования, а он пишет, что среднее,– скажет Леонид

Сергеевич.– А если в этом есть преступление, тогда привлекайте

к ответственности, а не пилите по одному месту!

– Нет, особенного преступления нет,– скажут ему,– а есть

мелкое жульничество, и нам просто интересна психология этого

жульничества, как будто человек всячески старается скрыться.

Он с тоской посмотрел на свой рассказ и, развернув его,

долго сидел над ним. Потом осторожно оторвал уголок, на

котором была надпись красными чернилами.

– Скажу, что нечаянно оторвал.

Вдруг его сердце замерло от новой пришедшей ему мысли:

– А мало ли попадают по недоразумению, например, найдут

твой телефон у какого-нибудь подозрительного человека и

начнут копаться.

– Кому я давал свой телефон? Кажется – никому. . И вдруг

новый толчок в сердце:

– Писал записки Раисе Петровне! А что она за человек?

Вдруг окажется что-нибудь такое... Вот тут твою позицию-то и

выяснят...– Вы коротко знакомы были с этой дамой?

– Нет, не коротко.

– А шампанского так-то не пили с ней?

– Этого никто не мог видеть.

– Как же никто, а ваш сосед разве не приходил к вам в это

время?

– Боже мой, какой вздор я говорю,– сказал себе вдруг

Останкин,– ведь живут же настоящие преступники по нескольку

лет, и их не могут обнаружить, а я разве преступник?!

И сейчас же его охватила сильнейшая радость жизни при

этой мысли. Его комната показалась ему такой милой,

приветливой, уютной, а работа над рассказом такой сладкой.

Конечно, все – чушь!

К пяти часам утра он одолел рассказ и остался им

совершенно доволен. Он построил его на безоговорочной

бодрости и вере в революцию.

– Так писать может только самый передовой коммунист,–

сказал он себе.– И я написал это вполне искренно

313

Проспав всего около трех часов, Останкин, бодрый и свежий,

пошел было в редакцию. Но вдруг остановился, как бы что-то

обдумывая, и повернул к двери Раисы Петровны.

– Все-таки так лучше, на всякий случай,– сказал он себе.

– К вам можно?

– Пожалуйста,– сказала Раиса Петровна, удивленная столь

ранним визитом. Она была в капоте и держала его, запахнув

рукой на ногах.– Куда вы так рано встали?

– Мне нужно в редакцию,– сказал Останкин и, покраснев,

прибавил: – Не сохранились ли у вас мои записки: на одной из

них у меня записан очень важный телефон.

– Сейчас посмотрю.

Раиса Петровна повернулась к туалетному столику и,

придерживая локтем запахнутую полу капота, стала рыться в

ящичке.

Останкин стоял сзади нее и смотрел на ее округлые бока,

обтянутые тонким батистом капота, делавшего глубокую

складку на талии, что означало полные бока и тонкую талию.

– Вот записки, но тут, кажется, ничего нет...

– Позвольте-ка... Да, здесь нет.

И, как бы машинально разорвав их, бросил в умывальник.

– Зачем! Зачем!.. Ну,– как дурной! – крикнула Раиса

Петровна.

– Я совершенно машинально. И опять это вздор...

По лестнице Останкин бежал через две ступеньки, как будто

от радости какого-то освобождения. На дворе его остановил

комендант.

– Товарищ, на минуточку!

Останкин почувствовал, что волосы у него под шапкой

зашевелились. Он ждал, что комендант скажет: «Вчера ночью

вас разыскивали и приказали дать о вас самые точные справки,

кто вы и... и вообще». Но комендант сказал совсем другое: