голос, ее интересные замечания и оглядываются на них. Как

будто она говорит не только для него, а и для публики. И от

этого было неловко.

308

А, кроме того, тут всякий народ, может быть, кто-нибудь из

своих увидит его и скажет завтра в редакции: «Есть писатели,

которые делают вид, что они – живая часть пролетариата, а

какие знакомства они водят, спросите-ка их!..»

Поэтому как только кто-нибудь оглядывался на ее голос, так

Останкин сейчас же повертывал в обратную сторону. И так был

поглощен наблюдением над тем, кто оглядывается, что однажды

повернул два раза на протяжении одной сажени, точно они

танцевали кадриль.

Раиса Петровна удивленно оглянулась на него, а он

покраснел.

В первом антракте, проходя с Раисой Петровной по фойе

вдоль стен, он вдруг увидел какого-то военного с малиновыми

петличками, с длинной рыженькой бородкой, который

внимательно смотрел на него, как показалось Останкину.

Пройдя несколько шагов, он оглянулся, чтобы проверить

себя: военный совершенно определенно провожал его

внимательным взглядом. У Останкина загорелись уши. И

сколько он ни делал беззаботный вид человека, у которого

совесть чиста, и его не запугаешь внимательным

выслеживающим взглядом,– чувство страха, связанности,

неловкости и тоскливого ожидания охватывало его все больше и

больше.

Сейчас кто-нибудь смотрит на него и, наверное, думает: «Что

же у этого субъекта уши-то так покраснели?..»

Перед концом второго действия он сказал Раисе Петровне:

– Не будем сейчас ходить, посидим лучше, а то я устал.

Они остались в партере.

Останкин стал украдкой оглядываться и вдруг увидел, что

военный стоит в дверях партера и кого-то ищет глазами. Он

поскорее повернулся лицом к сцене и почувствовал неприятное

ощущение в спине, как будто по ней проводили гвоздем.

Смертная тоска охватила его. Он старался собрать все усилие

воли, чтобы не поддаваться страху. В конце концов, что они

могут сделать с его свободной душой. Он может уйти куда-

нибудь в глухие места и жить там содержанием своей личности.

Чувствуя, что он никуда не может деться от своих мыслей,

отвечает своей соседке невпопад, так что она уже начала на него

тревожно коситься, он пошел покурить.

И вот тут-то, в табачном дыму, он увидел опять этого

военного. Военный смотрел на него. Отступать было поздно.

309

Он стал закуривать, но в рассеянности, возросшей до

крайних пределов, взял папиросу обратным концом в рот.

– Прошу извинения...– услышал он вдруг,– ваша фамилия не

Останкин?

Леонид Сергеевич, не успев заметить своей ошибки с

папиросой и не вынимая ее изо рта, испуганно оглянулся.

– Нет... то есть, да...– сказал он и так покраснел при этом, что

человеку в военной форме только оставалось после этого

сказать:

«Пожалуйте за мной, а то вы, кажется, уже в глухие места

собираетесь?»

Но военный сказал совсем другое:

– Вы не из Тамбова?

– ...Из Тамбова...

– То-то я смотрю, лицо знакомое, в восемнадцатом году вас

там видел. Папироску-то вы не тем концом взяли,– прибавил

военный, улыбнувшись.

Леонид Сергеевич тоже хотел улыбнуться, но губы его вдруг

одеревенели, точно замерзли, и вместо улыбки вышло так, как

будто он передразнил своего собеседника.

– Нет-нет да встретишь кого-нибудь из земляков,– сказал

военный.– Ну, простите пожалуйста, всего хорошего, уже

звонок.

VIII

– Что с вами, милый друг,– спросила Раиса Петровна, когда

он вернулся,– на вас лица нет?

Останкин вздрогнул и некоторое время остолбенело стоял.

– Так, все неприятности...– сказал он, оправившись через

минуту.

Они вышли из театра.

– Что же, в чем дело?

Раиса Петровна при этом вопросе даже положила руку на

рукав его пальто и заглянула ему в глаза при свете фонаря. Они

шли одни по опустевшей улице. И ее ласка от этого имела