читаешь, то такое впечатление, точно все пишут на заданные

темы и не имеют своей темы.

– Что же, значит, вам дороже всего... лицо писателя? –

спросил иронически Останкин.

– Вот, вот! Вы очень тонко это выразили. Именно лицо.

Леонид Сергеевич от этой похвалы своей тонкости

почувствовал полный упадок духа и подумал о том, что хорошо,

что он поторопился и сунул рассказ в стол.

– Почему вы, писатели, так не любите показывать его, и нас,

простых смертных, не допускаете в свое «святая святых»? А

ведь только лицо писателя делает вещь вполне ценной.

Останкин искоса посмотрел на Раису Петровну и ничего не

сказал. «Кто ее знает, что она за человек»,– мелькнуло у него в

голове.

Не напрасно ли он вообще-то пошел с ней, незнакомой

женщиной, в театр, в общественное место, где его могут видеть

с ней все?

Может быть, как раз предчувствие касается ее?..

Но какое предчувствие? Что с ним может случиться в театре?

Что, на него покушение, что ли, будет? Просто развинтились

нервы от глупого редакторского замечания. Да и это совсем не

серьезно. Тот же редактор, наверное, давно уже и забыл, что у

секретаря его не оказалось лица.

Но ему представлялось, что все только и думают о газетной

статье и подсматривают, как-то он теперь чувствует себя.

Когда они вошли в театр, Останкин даже стал украдкой

осторожно вглядываться в лица, стараясь угадать, знают ли эти

люди что-нибудь или еще ничего не знают? Читали они статью

или не читали?

Лица у всех были спокойны, как бывают обыкновенно в

театре, когда публика только еще собирается, и все ходят от

нечего делать по фойе, рассматривая по стенам картинки и лица

встречных.

Коридоры и фойе наполнялись нарядной публикой, как

всегда бывает на премьерах.

Раиса Петровна, оправлявшая у зеркала волосы, часто с

улыбкой повертывала в его сторону голову и продолжительно

взглядывала на него. Останкин, державший ее сумочку в руках,

307

отвечал ей такой же улыбкой, но он заметил сзади на ее

горжетке большую плешину и это разбивало все его настроение.

Да и вся горжетка при свете электричества, а главное в

сравнении с мехами нарядных дам, выглядела довольно

потертой.

И ему было неловко оттого, что он держит в руках сумочку

этой плохо одетой дамы, как будто она близкий ему человек. А

она так празднично себя чувствует и так открыто перед всеми

смотрит на него, не зная того, как она выглядит сзади с этой

плешиной.

Мысль об этом и о том, что его что-то ожидает здесь, что

вот-вот, может быть, сейчас что-то произойдет, сделала то, что

ему начали против воли лезть в голову самые нелепые мысли,

которые он мысленно выговаривал про себя, и не мог с этим

бороться.

Раиса Петровна попросила его походить с ней по фойе. Она

шла оживленная, возбужденно-ласковая, но ее ласковость

производила обратное действие на Останкина, потому что ему

казалось, что идущие за его спиной люди смотрят на ее

плешину.

«Ай да пара – писатель без лица и дама с плешиной!..»

И чем больше Раиса Петровна проявляла по отношению к

нему ласковость и даже заботу близкого человека, тем он

становился угнетеннее, рассеянней, спотыкался на пятки

впереди идущих, а один раз издал горлом какой-то странный

звук, так что на него оглянулись.

Самое мучительное было то, что сзади них шли и смотрели,

как она с своей плешиной интимно нежно идет с ним под руку.

Вдоль стены фойе стояли диванчики. Если на них сесть, то

будешь спиной к стене и к публике лицом.

– Не хотите ли посидеть? – сказал Останкин.

– Нет, я так давно не была среди народа, что хочется

немножко потолкаться,– ответила Раиса Петровна.– Ну, да, так

мне хочется продолжить наш разговор... Почему же вы не

показываете своего лица? Что это – скромность?

Две ближайшие пары оглянулись на них. Останкин

поспешил повернуть...

Ему казалось, что ей было приятно, что другие слышат ее