«Завтра я это сделаю!» — подумал Хайнэ, и сердце у него затрепетало от волнения и лихорадочного ожидания.

Он понял, что не сможет сейчас уснуть.

После долгого дня, наполненного прогулками, ноги у него сильно болели, однако, как и в день знакомства с Марик, счастье окрыляло до такой степени, что эта боль не имела особого значения.

Хайнэ решил прогуляться по саду.

Выход туда, к его вящей радости, открывался прямо с балкона — значит, можно было миновать запутанные коридоры раззолоченного лабиринта.

Захватив с собой фонарь, он медленно спустился по лестнице и побрёл не по аллее, а прямо среди цветов и трав, наполнявших воздух сладковатым ароматом.

Стоял один из тех редких, таинственных дней, которые иногда случаются в переходное время года, ненадолго превращая его в противоположное: весну в осень, а осень — в весну. Вот и сейчас Хайнэ вдыхал запах прелых листьев, и ему казалось, будто только-только стаяли сугробы, и через несколько дней на деревьях появятся нежно-зелёные листья, а птицы радостно защебечут.

Сейчас, в одиночестве, никем не видимый, он позволил себе заново пережить события сегодняшнего вечера.

Лишь чуть-чуть, вскользь он коснулся мыслями самого поразительного — ощущения, которое он испытал, когда читал свою повесть и чувствовал, что это не он читает её. Отныне это воспоминание было самым дорогим и священным, и Хайнэ прятал его в глубинах памяти, как прячут драгоценный камень в ларце, избегая любоваться на него слишком часто.

Но всё же он не мог оставить это воспоминание просто так.

Неуклюже опустившись в траву, Хайнэ сел на колени и, молитвенно сложив руки, протянул их к небу.

— Теперь я точно знаю, что мой путь отмечен тобою, душа моей души, — прошептал он.

Совершив этот маленький обряд, он почувствовал себя хорошо и спокойно и переключился мыслями на другое.

Вспомнил, как плакала от его слов Марик, и как потом улыбалась ему, когда он сидел возле кресла Онхонто.

Судорожно вздохнул, подумав, что завтра отдаст ей письмо, а потом тайком поцеловал собственные пальцы, представляя, что это её губы.

Из груди у него вырвался наполовину болезненный, наполовину сладострастный стон, и Хайнэ, упав на спину, растянулся в траве. На мгновение промелькнула мысль, что ему нельзя мёрзнуть, лёжа на холодной земле, но он тут же отбросил её.

Хайнэ снова простёр руки, но на этот раз не к небесам, а к представленному перед собой образу; принялся рисовать пальцами мягкие линии бёдер, груди, шеи.

Выгнул шею, подставляя её под воображаемые поцелуи.

Завозился в траве, развязывая пояс и распахивая полы многочисленных накидок.

Он погладил себя по бёдрам, представляя, что это рука Марик легко скользит по его телу, и, не в силах сдержаться, начал тихо стонать.

Воображаемые картины — жаркие объятия, страстные поцелуи, момент желанной близости — вызвали внизу живота мучительную сладкую боль, от которой горело и изнывало всё тело, но выплеснуть это отчаянное желание было некуда. Хайнэ иногда ласкал себя, пытаясь вызвать реакцию тела, но всё было бесполезно — оно оставалось равнодушным и не давало ему возможности утолить свою страсть хотя бы кратковременно.

Даже то неполноценное наслаждение, которым радуют себя те, у кого нет возлюбленных, было ему недоступно.

Наконец, он затих.

Отказавшись от очередной бесплодной попытки доставить себе телесное удовольствие, Хайнэ ограничился мысленным, ещё какое-то время воображая картины любви с Марик. Однако потом мысли о том, что ему нельзя лежать на земле, стали вторгаться в эти мечты всё более и более настойчиво, и он, вздохнув, заставил себя подняться на ноги.

Поправив одежду, Хайнэ медленно заковылял вперёд.

Оказалось, что, погружённый в мечты и воспоминания, он забрёл довольно далеко вглубь сада — туда, где буйная поросль высоких деревьев скрывала от взгляда крыши дворцов.

Когда луна зашла за облака, всё погрузилось в немую темноту.

На мгновение Хайнэ испугался, однако потом заметил просвет между деревьями, ярко подсвеченный фонарями, и заторопился туда.

В синеватом сумраке среди деревьев стояла беседка; внутри никого не было, однако она была хорошо освещена, на полу лежали подушки, стоял низкий столик с письменными принадлежностями.