— Хорошо, — прошептал Хайнэ.

С одной стороны, это было ужасно — то, что всё снова откладывается, но с другой, Марик, получается, почувствовала, что это письмо — особенное… Почувствовала, даже не прочитав ни строчки.

Эта мысль приводила его в трепет.

— Ну раз уж вы здесь, то расскажите мне что-нибудь об Энсенте, — внезапно попросила Марик и, взяв Хайнэ за руки, усадила его рядом с собой на диван.

— Ч-что именно? — испугался тот, не ожидавший такого вопроса.

— Что угодно, да хотя бы просто какой-то эпизод из его жизни!

Хайнэ растерялся. Лихорадочно попытался что-нибудь придумать — но в голову, как назло, ничего не шло.

Не мог же он рассказывать Марик, к примеру, о том, что чувствовал, когда Хатори читал его повесть.

Мысли о брате натолкнули Хайнэ на спасительную идею.

Он вспомнил сцену, которую тот устроил во дворце, презрев традиции и до глубины души поразив всех гостей своим вольным поведением, и, слегка переиначив её, чтобы Марик ни о чём не догадалась, рассказал это как один из эпизодов из жизни «Энсенте Халии».

Марик хохотала и хлопала в ладоши.

Хайнэ смотрел на неё с умилением и восторгом, и в то же время в душу его закрадывалась тоска.

«Что же будет, когда она узнает, что это я? — думал он. — Ведь я совсем не такой… Это уж не говоря о том, что урод и калека».

Но всё же ему хотелось верить, что произойдёт чудо, а воспоминания о том, как Марик плакала, слушая его повесть во дворце, позволяли ему надеяться, что это не так уж невозможно.

Наконец, пришло время прощаться.

Хайнэ не хотелось, чтобы его в присутствии Марик носили на носилках, поэтому он заковылял к экипажу сам.

Во дворе стояли две довольно похожих кареты, приготовленных для отъезда, и он на мгновение растерялся.

«Этот или тот?» — в замешательстве думал он, переводя взгляд с одного экипажа на другой.

Задавать подобный вопрос слугам и показывать, что он даже не запомнил, в каком экипаже ехал из дворца, ему не хотелось.

Однако времени на раздумья не было — у него уже начинали болеть ноги, и Хайнэ решил рискнуть: наугад раскрыв дверь одного из экипажей, он забрался внутрь.

И мгновение спустя понял, что ошибся.

Дверь снова распахнулась, в экипаж заскочил юноша и, даже не поглядев на Хайнэ, бешеным голосом закричал:

— Трогай!!!

Ворота были уже открыты, и повозка в тот же момент рванула с места.

Хайнэ забился в угол, испуганно глядя на своего соседа — это был брат Марик. Тот заметил, что находится не один, только несколько минут спустя, когда экипаж уже катился с огромной скоростью по улицам города.

— Во дворе было два экипажа, — поспешно пробормотал Хайнэ. — Я случайно перепутал их и сел в ваш вместо своего… Простите.

Взгляд юноши отобразил поочередно изумление, досаду, и, наконец, какую-то горькую обречённость — так смотрит человек, когда вдобавок к его крупным бедам прибавляется какая-то мелкая неприятность. Неприятно, но, по большому счёту, уже всё равно.

— Остановите экипаж, я выйду, — робко предложил Хайнэ.

— Не смешите меня, куда я вас теперь дену, — устало сказал Никевия-младший. — Высажу посреди улицы, и вы пешком отправитесь во дворец? Ладно, езжайте со мной.

Следующую четверть часа между ними царило молчание.

Несколько факторов — любовь Никевии к чтению, его несчастливая романтическая история и то, что он, в конце концов, был братом Марик, — по-прежнему внушали Хайнэ к нему симпатию, и ему хотелось заговорить с ним, но он не знал, о чём.

Всё же он надеялся, что это совпадение окажется знаком судьбы и поможет ему подружиться с интересным человеком.

— Вы, конечно же, знаете мою историю, — вдруг произнёс Никевия и, закрыв глаза, рассмеялся. — Впрочем, кто её не знает. Даже собаки, и те потешаются надо мной.

У него был голос человека, который бесконечно устал от всего происходящего и от самого себя, но не в силах чего-либо изменить, и это причиняет ему ещё большие страдания.

— А знаете, куда я еду? — продолжил юноша. — К ней. Она сказала, что позволит с ней увидеться. И я сразу побежал! Смейтесь, смейтесь надо мной. Видел ли свет такого идиота? Так было с тех пор, как мне исполнилось тринадцать. Восемь лет! Она то приближала меня, то отталкивала. Сначала сама приходила по несколько раз в неделю, а потом, когда я уже начинал млеть от счастья и строить планы, забывала обо мне на два месяца. Я клялся себе, что больше не вспомню о ней. Что перестану думать о женщине, которая относится ко мне как игрушке, что перестану унижаться, выставляя себя на посмешище, и тешить её безмерную гордость тем, что не могу прожить без неё и дня. Я ненавидел её, проклинал! И что? Стоило ей только позвать меня после перерыва в два месяца, в три, в четыре, как я сразу же бежал к ней, позабыв обо всех своих решениях, как собачонка, которую поманили лакомством! И ничего, ничего, ничего не изменилось за восемь лет.