Два месяца, проведённые в столице — за исключением тех дней, которые Хайнэ жил дома после своей попытки самоубийства — превратились в смутный сон, игру разноцветных теней и контуров, обрывков каких-то картин и сцен.

Почему же он только сейчас это понял?

Ответ был прост — прежде и не пытался о чём-либо вспоминать, был слишком занят с Хайнэ и в целом не видел ничего интересного в том, чтобы воскрешать в памяти прошлое, тем более, недавнее.

Но оказалось, что дело не в том, что он не хочет — не может.

Мысль эта принесла какое-то щемящее чувство, но Хатори справился с ним довольно быстро. Велика ли трагедия в отсутствии собственных воспоминаний? В конце концов, те дни, которые он провёл рядом с Хайнэ, и вообще всё то, что было связано с братом, он помнил довольно хорошо.

Значит, до тех пор, пока Хайнэ с ним — всё в порядке.

А это он и раньше прекрасно знал, ничего другого от жизни ему и не нужно было.

«Ах, так, — подумал Хатори не то чтобы со злостью и обидой, скорее, удивлённо. — Значит, я…»

И на этом мысль оборвалась начисто — слишком уж он не привык анализировать собственные чувства и ощущения.

Он перевернулся на бок и попытался, наконец, заснуть.

Это ему почти что удалось — но из состояния полузабытья вывела новая тревожная, чуть болезненная мысль.

Получается, то, что произошло сегодня с Иннин, он забудет точно так же, как ночь, проведённую с Марик?

И снова Хатори одолела какая-то печаль, щемящая тоска, которую пришлось стряхивать с себя усилием воли.

«Она не должна узнать об этом, — подумал он. — Иначе обидится. Мы должны жить втроём, тогда всё будет хорошо, я ведь и раньше это знал. Конечно, есть такие моменты, когда Хайнэ не сможет присутствовать рядом со мной и Иннин, но вряд ли она будет часто спрашивать, помню ли я…»

Что-то, правда, подсказывало ему, что обо всех последующих ночах Иннин, быть может, и не будет его спрашивать, но эта, самая первая, всегда будет для неё особенной.

Он встрепенулся, найдя выход — записать всё то, что он пока ещё помнит отчётливо, на бумагу, и тогда проблема исчезнет сама собой. Забудет — перечитает.

И тут же сам над собой посмеялся.

Даже если забыть о том, что здесь, в камере, нет ни бумаги, ни кисти с тушью, и никто их ему не принесёт — сможет ли он передать бумаге любовные чувства и ощущения?

Нет, для этих целей нужен Энсенте Халия, но никак не Хатори Санья.

Энсенте-Энсенте, Хайнэ…

Хатори уже позабыл свою вспышку злости, и хотя внутренняя обида оставалась, ему хотелось только одного — побыстрее быть снова рядом с ним.

Он услышал шаги и поднял голову, подумав было, что вернулась Иннин — но это была не она.

— Ты! — удивлённо воскликнул Хатори, увидев волшебницу с белыми волосами.

И впервые подумал: он не знает её имени потому, что она его не сказала, или потому что забыл его, как забыл уже, каким образом они познакомились и где виделись?

— Послушай, жрица, — сказал он, подскочив к решётке и напряжённо вглядываясь в смутно белевшее в темноте лицо. — Ответь мне на один вопрос: когда мы встретились в первый раз?

Она, казалось, ничуть не удивилась его вопросу.

— Я гадала тебе на картах, — ответила она. — Я сказала, что однажды ты обретёшь свободу и вернёшь всё, что потерял, но это произойдёт не раньше, чем ты порвёшь те узы, которыми добровольно себя связал.

Что-то произошло в голове Хатори — может быть, сказался проведённый в раздумьях вечер — и слова, которые раньше были лишь туманным метафорическим бредом, вдруг обрели для него чёткий и конкретный смысл.

— Меня связывают узы с Хайнэ, — сказал он. — Но ты не права, жрица. Это то, благодаря чему я живу. Если я их порву, от меня ничего не останется. Разве то, что я ничего не помню о днях, когда его не было рядом со мной — не доказательство? Я всегда должен быть рядом с ним, я это точно знаю.

Жрица — Хатори не помнил, откуда он взял, что она жрица, но, вероятно, она что-то ему об этом говорила — ничего на это не ответила и только смотрела на него своими большими светло-аметистовыми глазами, мерцавшими в полумраке.

Хатори смутно вспомнил: трактир в Нижнем Городе, в который он зашёл в женском наряде.

Кажется, он пил…

Да, пил.

Сквозь череду смутных образов пробилось более отчётливое воспоминание: письмо Хайнэ, которое ему принесли из дворца. Сначала он обрадовался, очень обрадовался, а потом прочитал его — и разозлился. Или огорчился?