Шрифт:
– Итак, Фома, - сказал он, - вы привыкли к военным трудностям? Что вам нужно мне поведать, кроме того, что я уже знаю?
– Многое… государь, - ответил Нотарас, склонив голову.
Перед сном, когда он пришел поцеловать свою возлюбленную, она уже спала на своей одинокой пышной постели, и служанка – у ее ног. Фома улыбнулся этому зрелищу и, не потревожив сна Феодоры, вышел вон.
В это самое время, далеко от Корона, между миртовых кустов прогуливались двое – точно жених с невестой. Да они и были женихом и невестой, как заключил бы всякий, кто услышал бы их страстный разговор. Женщина отказывала мужчине.
– Только после нашей свадьбы, - сказала черноволосая античная богиня. Стоявший напротив нее такой же чернокудрый и полный жизни красавец склонил голову и опустил руки, словно его надежды были убиты. Потом он схватил и прижал к губам ее руку.
– Я слишком почитаю тебя, Метаксия, чтобы настаивать… Но дай мне сейчас клятву, что будешь любить меня!
– Когда на моей голове будет венец императрицы, - прошептала женщина, обняв его за шею. Но смотрела в глаза ему она с такой же суровостью. – И если ты чтишь меня так, как говоришь, зови меня так, как меня сейчас зовут…
– Феофано! Феофано! Ты лучше ее! – страстно воскликнул доместик схол.
Они поцеловались. Потом ушли в дом рука об руку.
Из травы медленно поднялся мальчик, который пролежал там скорчившись все время, пока заговорщики были вместе, думая, что они одни. Он не хотел подслушивать, но так вышло. И обнаружить себя, пока они говорили, было хуже смерти.
– Матушка, - пробормотал мальчик и побрел к дому, спотыкаясь на каждом шагу.
========== Глава 21 ==========
Микитка вошел в дом черным ходом: этот ход сейчас никто не стерег – в доме Феофано вообще недоставало слуг. Он догадывался, что греческая госпожа не живет здесь постоянно… И не опасается, что ее пленники сбегут, - куда им бежать, когда самим хозяевам этой земли, знатнейшим людям, очень опасно по ней передвигаться?
Евнух постоял немного в пустом холодном коридоре, собираясь с духом. Он сжал голову руками: казалось, она сейчас расколется от мыслей.
Заговор! Конечно, он знал о заговоре давно: но что это значит для него и матери… для империи ромеев? И мог ли Микитка думать тогда, когда познакомился с Феофано… в самом деле думать… что она хочет взойти на трон?
Нет, Микитке в это не верилось: должно быть, потому, что Микитка никогда не представлял себе, что ему, простому русскому мальчику, рабу, доведется замешаться в такие великие дела и знаться с цареубийцами, которые метят в императоры. Особенно с женщинами, обладающими такой властью и силой. Ему все казалось, будто это не по-настоящему, будто он слушает материну затейливую сказку, в которой сам никогда не будет богатырем-змееборцем - и ничьим спасителем!
Но теперь мать-сказочница замолчала и посмотрела на него, ожидая его решения, - как на мужчину!
Микитка глубоко вздохнул и перекрестился; положил поклон, жалея, что в доме Феофано нет ни одного образа, к которому он мог бы приложиться. Но разве греческие иконы святы? Каков поп, таков и приход - и наоборот…
Вспомнив, что голоден, русский раб медленно побрел на кухню. Сейчас там хлопотала одна старая служанка с кухонным мальчиком, и эти люди были к нему добры. Феофано не слишком заботилась о своем столе: ей не до того, конечно.
Но ложилась она поздно – и весь дом с нею: и хотя теперь уже почти ночь, никто не смеет спать, и готовят ужин тоже поздно.
Микитка вошел; и когда старая гречанка, возившаяся у очага, обернулась к нему, поклонился.
– Будьте здоровы, - сказал он ей и мальчику.
Служанка, которую звали Ириной, улыбнулась.
– Проголодался? Скоро будет ужин.
Ирина была смуглая и морщинистая, словно пересушенная на солнце, - но красивая. Микитка сам не знал, почему красивая: и мать была красивая, даже когда обовшивела и поседела в кабале у итальянца. Красив тот, кто душой светел…
– Если можно, Ирина, дай мне сейчас молока и ломоть хлеба, - попросил он служанку. – Я ужинать не буду.
Ирина крутнула головой в платке.
– Как угодно.
Он, служивший у самого василевса, был для этой деревенской женщины заморским чудом, чем-то вроде молодого господина…
Микитка еще раз поклонился. Потом сел за стол, и ему быстро подали хлеба с молоком. Он молча поел, потом встал из-за стола, поблагодарил служанку и ушел - сытый, но камень на сердце ничуть не полегчал. Микитка все еще не знал, как после увиденного и узнанного войдет к Евдокии Хрисанфовне и что ей скажет…
И говорить ли ей что-нибудь? Не следует ли молчать об этом так же крепко, как и о себе самом?