Феодора нахмурилась и встала из-за стола, оставив на нем свой философский трактат. Когда хозяин придет, он непременно заметит его среди собственных бумаг, принявшись разбирать их.

Патрикий пришел скоро, и Аспазия подала им обоим ужин в кабинете. Он с улыбкой поцеловал свою подругу, которая, бледная и неподвижная, сидела в кресле, - и перестал улыбаться, видя, что ей нездоровится.

– Ты больна?

Феодора кивнула.

– Немного.

Его глаза заблестели тревогой… и каким-то другим чувством. Наложница едва заметно улыбнулась. “Нет, несравненный патрикий, это не то”, - подумала она.

– Тогда тебе лучше сегодня быть в покое, - сказал хозяин. – Тебя не тошнит?

– Нет, - сказала Феодора. – Я прекрасно могу поесть с тобой.

Они сказали друг другу так мало – а столько всего за эти мгновения вообразили друг о друге! И так всегда бывает: люди живут, вечно обманываясь…

Они скромно поели: жареной рыбы с луком, белого хлеба – Феодоре уже так хотелось ржаного! – и цареградских рожков*. Когда принялись за вино, патрикий вдруг взглянул в сторону своего стола и насторожился, заметив свиток.

– Что это? Пришло письмо?

Он резко встал.

– Почему ты молчала?

Такая перемена испугала Феодору. Он ждет письма – срочного! Но она проглотила свой испуг.

– Это… сочинения…

Он улыбнулся и смягчился.

– Ты читала?

Взял свиток со стола и сел обратно в кресло, раскинув свое платье до самого пола. На круглой золотой застежке-фибуле, украшавшей его плечо, придерживая белую тунику, был изображен лев, вставший на задние лапы, - Феодора заметила это, когда патрикий переменил позу, развернув ее сочинение.

Через несколько мгновений Фома вздрогнул и вскинул на нее серые, как ненастное небо, глаза.

– Что это такое?

– Это мое, - спокойно ответила наложница. Улыбнулась, неизвестно откуда черпая смелость. – Это я написала, господин.

Он моргнул, как будто услышал ошеломляющее политическое известие, - а потом опять погрузился в чтение. Недоверие на его лице сменялось изумлением – и наоборот. Дочитав, Нотарас медленно положил свиток на колени.

– Откуда ты взяла эти мысли?

Феодора опустила глаза, потом снова посмотрела на него.

– Сама дошла. Своим умом.

Изумление и насмешка выразились в его классических чертах; потом что-то похожее на почтительность. Фома Нотарас встал и приблизился к Феодоре; встал за спинкой ее кресла, положив на нее руку.

– Ты почти в точности повторила мысль наших древних мудрецов, - сказал патрикий, глядя ей в лицо. – Женщина есть бездонный сосуд, поглощающий все усилия мужчин.

Он засмеялся и дважды хлопнул в ладоши, точно призывая раба.

– Прекрасно! Превосходно!

Феодора, вспыхнув от гнева, вскочила с кресла.

– Вот так ты приветствуешь мои мысли?

Патрикий ласково посмотрел на нее.

– Я приветствую… Я восхищен, - сказал он: и, казалось, искренне. – Но это древние мысли, моя дорогая. Ты сейчас показала, что ваши женщины, получив воспитание, могут быть не глупее наших философов.

Феодора ощутила себя оскорбленной. Она знала, что высказала сейчас совсем новые слова, не те, что цитировал ее господин, - но возражать не стала.

– Я помню и о Платоне и его разделенном на половины человеке, - сказала она прежде, чем Фома продолжил. – Но ведь это другое…

Патрикий кивнул.

– Я знаю.

А она не понимала: признает Фома справедливость ее слов – или смеется над ними, уже давно зная сам то, что она сейчас сочинила.

Феодора понуро отошла в угол и села на кушетку, застеленную алым шелком, на которой сибарит Фома любил читать.

Через несколько мгновений он очутился рядом – лег, опустив голову к ней на колени. Она растерялась, как терялась еще всякий раз, когда он такое делал. Господин посмеивался - и, казалось, беззаботно, глядя на нее снизу вверх.

– Ну, и кто же из нас сегодня женщина, а кто мужчина?

“А ведь это непостоянно, - подумала Феодора, охваченная холодом постижения. – Мужская душа может становиться женской, женская – мужской, а потом меняться еще как-нибудь!”

Она посмеялась, скрывая восторг и ужас, новые для нее. Погладила патрикия по золотистым кудрям.

– Ты мужчина.

Он вздохнул и погладил ее живот.

– Как это приятно.

Обнял ее, а она опять ощутила беспокойство и отвращение – не испачкать бы здесь чего-нибудь. Патрикий продолжал гладить ее живот, описывая круги, и, казалось, совершенно увлекся этим занятием.