— Пойдем сейчас, — загорелся Яр, потянул за руку. Он Иннуат принял всем сердцем и сразу — во многом потому, что о городе, рядом с которым родился и жил, Аэно писал много и подробно, охотно. Тогда, правда, не было еще никаких костровых столбов, да и самого кострища, как такового, тогда не было, никто не огораживал круг.

Его и сейчас не огородили, но на каменной вымостке площади видно было, где горит огонь каждый год по три раза. Камень там, что удивительно, не потрескался и не покрошился, прогорев, а словно бы оплавился. Не иначе снова работа земляных нэх, напитавших его силой, достаточной, чтобы выдержать Стихию.

А высокий, заботливо отчищенный от сажи каменный столб венчали фигурки рыси, выгнувшей спину, и цапли, крылья которой складывались в щит, прикрывающий рыси спину. И мастерство резчиков было таким, что и Яр, и Кречет словно воочию увидели Уруша и Чи`ата. А потом, присмотревшись, и Шайхадда, обвившего колонну, и огненную ослицу, и встрепанного кота с распушенным хвостом. И стилизованные завитки ветра — память о нехо Аирэне, и бурунчики воды — это, наверное, Ниилела Звонкий Ручей.

Здесь помнили и ценили своих героев. Тех, кто когда-то защищал эту землю, неважно, родился ли он в горах или пришел с далеких равнин и пустынь. И это настолько отличалось от красивых, но каких-то безликих костровых столбов Фарата, что Кречет долго стоял, молча запрокинув голову, вглядывался в насмешливо сощуренную морду рыси.

В Фарате… эх, да что говорить? Портреты героев прошлого были, барельефы — вот уж чего немеряно тогда понаделали. Статуи, Стихия забирай, статуй этих — не пройти. Только отчего-то все герои в виде статуй были безлики и сливались в хоровод каменных истуканов. Или просто ему, очарованному, надышавшемуся магией и ветрами Эфара, все казалось так сейчас? Да нет, ведь когда был ребенком, возникало то же ощущение…

Насмотревшись на столб, отправились гулять по городу. И везде Кречет видел то же самое отношение. Бережное. Любящее. Сдержанное. Именно этими словами он мог описать редкие барельефы, украшавшие каменные стены домов, флюгера, порой гнувшие рысьи спины или распахнувшие навстречу ветру крылья. Здесь не было излишеств и избытка, не было статуй: узкие старые улочки, куда их ставить? Но именно это — камень, буквально дышавший теплом рук мастера — нэх ли? — грело сердце.

— Картина, — вспомнил Яр. — В замке должна быть, та, помнишь, я рассказывал? Где нэх фаратские нарисованы. Ее Кэльх писал, я так ее хочу увидеть!

— А разве она не у Солнечных оставалась? — удивился Кречет. — Вроде Аэнья в дневнике упоминал, что её там повесили.

— Солнечные ее в дар анн-Теалья анн-Эфар передали, а они нам — гобелен. Тот, на котором два рода вытканы и пересекаются.

— А-а-а. Ну увидишь, значит. Не думаю, что её тут прячут.

— А еще портретную галерею.

Аэно описывал и замок, и, хотя Кречет сам уже прочитал все его книги, в пересказе Яра все равно это звучало как-то иначе. Так… по-детски восторженно, так открыто-светло и так… по-эфарски. И как еще описать это ощущение, Кречет не знал. Только чуял, чуял: не уедет мальчишка осенью домой, как пить дать, останется здесь, зубами вцепится хоть бы и в костровой столб — и останется. Потому что здесь его место, и здесь ему принимать Стихию.

Они бродили по городу до самого вечера. Купили одну на двоих лепешку и кувшин молока, поели, сев на каком-то камне, приткнувшемся между домами, таком огромном, что его, видно, решили не трогать, оставив, где лежал. Кречет задумчиво смотрел на стены этих домов, буквально враставшие в необъятную глыбу, смотрел на горцев, идущих мимо. Полнился какого-то предчувствия, с которым и легли спать, совсем поздно вернувшись в «Медный котел», набродившись по Иннуату до гудящих ног и совершенно пустых голов.

========== Глава 8 ==========

Яр проснулся и сразу понял: сегодня.

То, что чувствовал, что копилось, как вода крохотного родничка в случайно образовавшейся запруде, плескалось внутри — но еще больше снаружи и готово было выплеснуться чем-то… особенным? Чудесным? Он не знал. От этого было тревожно, екало под ложечкой, будто забрался на самое высокое дерево у дома, на такие тонкие ветки, что ветер несет по кругу, словно на карусели. И голова тоже кругом, и страшно, и весело, и внизу бабушка всплескивает руками: «Слезай, разбойник! Расшибешься же, Яри!». Что-то должно было случиться. Чуял это и Кречет, Яр видел четко: по резким движениям, по блеску глаз, по тому, как прислушивался, жадно вглядываясь — как вчера, но иначе. Он будто парил, Кречет, купался в теплом ветре, летя… Куда?

Аэньяр невольно вспомнил брошенное стариком-горцем «Камо элэ, Кречет?» и пристально вглядывался в товарища и… друга? Да, наверное, он мог уже назвать Кречета другом. Достаточно многое было с ним пережито, чтобы убедиться: молодой нэх из рода Воронов достоин этого звания. Оставалось только обдумать, достоин ли его сам Яр.

Может и да. Потому что только друг бросился бы так следом, оставив недоеденный завтрак, боясь упустить из виду и потерять в праздничной толпе. Кречет был как шальной: вертелся, вглядывался в улыбающиеся лица, дышал так глубоко, что того гляди голова закружится, полетит уже взаправду. На мостовую, носом вперед. Яр только и успевал, что уводить его от столкновений, словно лошадь в шорах, направляя по городу, в сторону ярмарочной площади.

Вот она-то осталась неизменной, и он узнавал, неизбежно узнавал по описаниям Аэно все это: густой от ароматов воздух, печи-танды у стен домов, тележки с колокольчиками и огромными обливными кувшинами с молоком и пчел — мелких почти черных бестий. Шерсть и пряжа, нитки и бусины, украшения и каменные игрушки-свистульки, статуэтки, серебряные тапи на суровых нитях. Оружие и просто ножи, терки, лопатки, кирки, пилы, топоры. Шерстяные ткани и выделанные шкуры, высокие горские шапки и чампаны, сапоги, расшитые бисером и простые, женские чомэ — мягкие ботиночки-тапочки с загнутыми носками. Ой, сколько же там было всего — глаза разбегались, и собрать их было нереально. И мед. Мед, травы, корешки, соты, прополис, мед, яблоки, груши, сливы, эйва, снова травы, маленькие глиняные бутыли, оплетенные корой или травяными чехольчиками, с чудесным горским бальзамом, мед. Много-много меда! Самого разного — от почти черного, текучего, словно сырая нефть, до густого и солнечно-желтого.