– Гейстеммдай, – обернулся, наконец, Нейгетт. – Игхоргеммдетт, – он указал рукой вверх, в рассеянный свет окон. – Лакдеххентде.

– Помехи? Игхорг, что ли, мешает? Не проходит? В смысле – не «тах»? Или «тах» здесь не катит?

– Игхорг что ли мешает, – кивнул Нейгетт.

– Блин, Нейгетт, ты очень крутой лингвист, я понимаю. Или просто держишь меня тут за дурака.

– За дурака, – кивнул Нейгетт и усмехнулся. – Ххо айнехх латейсттетт.

Он указал на черный квадрат платформы в мерцающей кладке пола, прошел туда сам, тронул посохом черный металл, обернулся, поджидая Марка. Тот поспешил вслед, и едва оказался рядом с хозяином как площадка плавно, незаметно, «воздушно», как все здесь перемещающиеся предметы, тронулась вниз.

Вопреки ожиданиям, платформа не остановилась там откуда вчера начинала подъем; она двигалась дальше, опускаясь в некую неведомую глубину. Опускалась очень долго, по ощущениям – раза в три дольше чем вчера поднималась. Становилось даже несколько жутко. Неспешное полотно кладки, мерцающее в свете кристалла на посохе, утомительно уползало вверх; тускло-искристый узор своим неколебимо мерным движением убаюкивал – реально захотелось спать.

Наконец спуск закончился. Опять перекресток тоннелей, построенных по, очевидно, единственному шаблону – словно склонированному с небольшого универсального набора элементов, таких функциональных, что подходили для любой комбинации условий (как видно, здесь так построено все). Платформа остановилась на стандартном, похоже, расстоянии двадцати сантиметров от пола. Нейгетт, который все время пока они опускались простоял благоухающим истуканом, слегка оттолкнулся посохом от полотна, и платформа заскользила по западному тоннелю.

На этот раз они остановились скоро. Тоннель – новое дело! – здесь кончался; в торце квадратная черная дверь – все. Нейгетт соскочил с платформы, прошел к двери, открыл, обернулся, поджидая – Марк поспешил за ним.

За дверью оказалась такая же квадратная лестница, по какой они (с Гессехом) спускались в тот диковинный круглый зал на той «станции» (хотя то здание было явно не собственно «станцией»). Десять ступенек вниз, площадка-поворот налево; еще десять ступенек, еще поворот; еще десять – поворот, еще десять – поворот... Марк, пытавшийся снова все пересчитать (непонятно зачем, дурак), снова сбился со счета, а лестница, ввинчиваясь в недра планеты квадратной спиралью, все вела в глубину.

Но вот, наконец, кончилась и она. Марк вдруг обратил внимание, что в этой шахте стены были просто каменные, без привычно-нескончаемого узора – тот кончился перед черной квадратной дверью. И камень, при этом, обработан достаточно грубо – нормально сам по себе, но в сравнении с абсолютной безупречностью всего что наблюдалось раньше здесь было варварство. И веяло от этого камня какой-то такой запредельной, астрономической, вселенской древностью, что стало реально не по себе.

Внизу, в проекции верхней черной двери, не наблюдалось ничего – просто квадратный проем в новый тоннель. Они прошли в этот тоннель, сложенный из такого же простого камня; пройдя некое неопределенное расстояние, Нейгетт остановился и обернулся. Тоннель кончился; они стояли у проема, открывавшегося в некий неопределенный мрак. Нейгетт указал огнем кристалла во тьму:

– Сатдеххегте, ойггененхест, – затем указал пальцем свободной руки себе на глаза. – Ведхетт ттайргесентде.

– В общем, там что-то есть, но без вашей оптики это не видно. Это я понял. Я что-то должен сделать?

– Эстде эхост, – Нейгетт мягко постучал пальцем по хрустальному набалдашнику посоха, – не кхиндо, – отвел ладонь от кристалла сантиметров на сорок. – Ле таахайве, ле, – снова указал в проем и скрестил перед собой руки – горящий рубин кристалла очертил дугу.

– Ты не пройдешь, – Марк хмыкнул. – Я правильно понял? Опять этот ваш «тах», он меня уже так достал, кстати. Но ведь это хорошо, что ты не пройдешь. Если ты меня украл, или как-то вписался когда меня крали, то я теперь могу тебя шантажировать? И не только тебя? Вот только подучу язык, – он тронул в кармане свернутый лист, – как сразу начну. Я вам тут еще устрою, похоже... Ладно, я пошел. Только там темно – глаз выколи ведь! – он потрогал пальцами около глаз. – «Глаз» – помнишь? В который ты у меня как-нибудь словишь?

Нейгетт кивнул, произнес формулу, и спокойный огонь кристалла вспыхнул так, что глаза снова получили удар. Сам огонь, возможно, был не ярким, но после долгих минут почти полного мрака зрение на пару минут снова исчезло.

– Вот ты гад, Нейгетт, – прошипел Марк, потирая глаза. – Если тебе в твоей оптике пофигу... Учи, учи, теперь словишь точно...

Когда зрение восстановилось, он посмотрел в проем. Призма тепло-багрового света по холодно-серебряной кладке; в глубине, метрах в пятидесяти, сверкает в отраженном луче какая-то точка.

– Тебе нужна эта хрень? – он прищурился в глубину. – А сам ты, я понял, пройти не можешь. «Тахнуть» не можешь, так?

– Так, – сказал и кивнул Нейгетт. – Ле таахайве.

Марк переступил плоскость проема, сделал два шага, обернулся. Нейгетт сделал два шага за ним, остановился, стал медленно протягивать руку. По мере того как рука приближалась к невидимой плоскости, отграничивающей объем тоннеля, плоскость явно приобретала плотность. Она словно вбирала свет с кристалла на посохе, и превращала его во вполне материальную «перегородку».

В такую осязаемо-материальную, что Марк не удержался, шагнул назад, протянул руку – но ничего, разумеется, не почувствовал – рука прошла сквозь плоскость багрового света как сквозь ничто. Нейгетт же, приблизив ладонь к этой завесе, которая стала почти непрозрачной, коснулся пальцами как будто, например, стекла. В момент когда он коснулся «перегородка» стала полностью непрозрачной; Нейгетт стал отводить руку назад – перегородка стала терять плотность; вернулся на эти два шага – перегородка исчезла, растворилась.