Нейгетт, не промолвив больше ни слова, ушел. Дверь за ним беззвучно захлопнулась, отрезав удушающий смрад – в каморке стало свежо и приятно.

– Во всем этом есть один очень большой плюс, – Марк опустился на одеяло. – Я начинаю чувствовать себя дураком. И именно потому, что всё вокруг реально умнее. А это уже не то когда всё вокруг тупее, но пытается выставить дураком тебя. Когда ты сам реально умнее... Ладно, спокойной ночи, – обратился он к голым стенам, потолку, полу, окну.

Лег на одеяло, успел, в очередной раз, удивиться как на этом простом шерстяном одеяле, сложенном на каменном-то полу, было тепло и приятно, и уснул. Проснулся, как опять показалось, минут через десять. В каморке стояла серая мгла; Марк поднялся, подошел к окну – и ничего не увидел. Вчерашний сверхграндиозный вид отсутствовал. Плотная белая мгла – как будто окно занавешено белой непрозрачной тканью, за которой источник холодного света. Марк стоял и просыпался-соображал секунд-сорок, потом хмыкнул:

– Опять этот туман? На такой-то высоте?

Сделал пару упражнений, размяться-взбодриться, вышел из комнатки, прямым коридором прошел во вчерашний зал, подошел там к окнам – здесь они выходили на запад, – выглянул в непроглядную мглу здесь. Не в силах оставаться на месте, вышел из комнаты и попытался пошляться по дому. Шляться было особо негде – коридор метров двенадцать длиной и два шириной, с одной дверью-окном на юге, в которую они вчера заходили.

Вышел в эту дверь, оказался на мощеной привычным узором площадке, – дальше решил никуда не ходить, потому что в этом тумане, опять же, видно было только на полтора метра вперед. Тогда он вернулся в дом, быстрее закрыв за собой дверь – как-то в этом тумане все-таки жутковато, как-то он все-таки воздействует на мозги, по-странному. Вернулся в квадратный зал. Уселся на стул. Стал смотреть в стену.

Неслышно открылась дверь, вошел Нейгетт, в сопровождении своего аромата – уже привычного и, соответственно, не настолько смертельного как казалось вчера. Марк вскочил, указал в окно:

– Это у вас что, по расписанию? И даже здесь, под небом?

– Игхорг, – Нейгетт прошел к окну, выглянул. Глаза сверкнули привычной радугой искр – у него тоже «ойгген», или как они там? – Гейстеммде. Вайддетт векхедеххентдетт.

– Игхорг, – повторил Марк. – Так называется этот туман? Нейдве игхорг?

Нейгетт бросил из-под бровей острый взгляд, затем произнес, медленно и отчетливо:

– Нейдде игхооргест.

Затем направился к ближайшему черному шкафу, открыл узкую дверцу, достал лист бумаги и какую-то палочку. Вернулся к столу, положил бумагу и палочку, пригласил жестом. Палочка оказалось таким же странным стилусом, виденным на том столе в том доме. Бумага была толстой, пухловатой, и очень приятной на ощупь. Стилус также выпускать не хотелось; Нейгетт подождал пока Марк потрогает эти письменные принадлежности, присел, и написал слово. На кремово-серебристой бумаге появились сажево-черные буквы – аккуратные, ясные, сочные, притом что стилус на бумагу едва давил.

– Игхооргест, – прочитал Нейгетт, указав концом стилуса на надписание.

– Ну-ка... По ходу, у вас тут какая-то буква значит два звука... Или две даже, да... Вот эта, – Марк указал на четвертую пальцем, – и, если вот это гласный, то эта? – указал на шестую, последнюю. – Какая-то у нее палочка подозрительная... И если так, то... И-гхоо-ргест, – повторил он по слогам.

– И-гхоо-ргест, – Нейгетт поочередно указал на буквы.

– Я прав! Эти две, многохвостые. А буквы классные, вообще-то... Вообще просто супер.

Марк смотрел на надпись, и понимал, что эти буквы нравятся ему все больше и больше. Они были совсем не такие как те, начертанные там, в том городе, на воротах. Эти, сразу видно, «заточены» под перо, чтобы было удобно писать на столе пером на бумаге – и круглым, как этот стилус, и плоским. Те были явно какие-то «капитальные», и вообще производили какое-то древне-фундаментальное впечатление. Первые две Марк хорошо запомнил; он аккуратно отнял у Нейгетта стилус и написал их. Писалось этим стилусом по этой бумаге так обалденно, что сразу захотелось исписать лист до конца, такими аккуратными, ясными, сочными красивыми буквами – но больше этих двух первых он ничего не помнил. Зато хорошо помнил звучание – после того чумазого по самое нехочу мальчишки слово запомнилось само по себе.

– Лейнгергех!

– Лейнгергех, – Нейгетт кивнул, так же аккуратно вернул себе стилус, написал новое слово. – Лейнг-ерг-ех, – прочитал по слогам, указывая на соответствующие графемы.

– Что-то непохоже, что у вас два языка, – Марк оттопырил два пальца. – Похоже, просто две азбуки. Та капитальная, эта – обычная, типа? – он пошевелил пальцами.

– Эрттентде, – кивнул Нейгетт, посмотрев на пальцы. – Лейнгергех, – он дописал к двум Марковым буквам все остальное. – Лейнгергех, – указал на это же слово на другой, своей азбуке.

– А как будет «Гессех»?

– Гессех? – Нейгетт хмыкнул, и показалось – то ли с сочувствием, к Марку, то ли с осуждением, к Гессеху. – Сселдеххентдеттой, эйсехх Гессехейм... – написал своим алфавитом пять букв. – Гессех.

– А «Гиттах»? Давай уж, раз начал.

– Гиттах, – еще пять букв.

– А «Эйнгхенне»? – голос вдруг дрогнул, а сердце на секунду остановилось. – Давай уж, раз начал!

– Давай уж раз начал, – произнес Нейгетт почти без акцента и начертал семь букв. – Эйнгхенне, – он хмыкнул и снова пронзил загадочным взглядом. – Вайддехх ллемеммдетт.