Дождь плясал по улицам и крышам, хлестал вздувшуюся гладь реки, что несла волны вровень с лодочными причалами. Вода бурлила в водостоках, грязными ручьями неслась по улицам и исчезала в решётках сточных люков. Ливень разогнал людей с улиц, и окна домов затеплились светом в дождливой мгле.

Но были и те, чьим делам дождь не был помехой. Зажглись лампы на вывесках клубов и забегаловок, маня запоздалых и промокших мотыльков-прохожих. Яркими фонарями сиял «Огненный Туз», лучший в городе карточный клуб, с фасадом в помпезном стиле старого Королевства и окошками в форме всех четырёх карточных мастей — стрел, зубцов, витков и камней (обозначавших, понятно, детали часов — стрелки, шестерни, пружины и часовые камни). У подъезда парковались хоромобили, прилично одетые господа в холле передавали пальто слугам и проходили дальше, в прокуренный уют алой бархатной обивки и зелёного сукна столов. Кто-то вежливо удивился тому, что не пришёл управитель Геруд, другой отпустил шутку — и остальные залились смехом.

Не все стремились на свет. Одинокие фигуры торопливо шагали мимо освещённых крылечек и витрин, и сворачивали в переулки. Здесь в глухих тупиках и подвальчиках обосновались заведения, что предлагали сомнительные, а то и вовсе запретные удовольствия. Из приоткрытых дверей слышались музыка и пьяный смех, тянуло сладким дурманным дымком. В подворотнях звучал шёпот, блестели монеты и переходили из рук в руки свёртки и кульки. Здесь, как мокрицы под камнем, копошился «ночной рынок».

Изо всех районов Тёмной и Светлой сторон, задворками и подворотнями, рисковые одиночки стекались в северные трущобные кварталы, в лабиринт немощёных, раскисших улиц и нависавших домов со слепыми окнами. Сегодня устраивалось кровавое развлечение — бои на ножах! Старый двор-колодец был превращён в арену: публика толпилась у окон и проломов в стенах, вопила и выкрикивала имена чемпионов. Особый ажиотаж создавала фигура в «элитной ложе» на балконе, чёрный силуэт в плаще и стальной маске меж телохранителей — магистр, один из анонимных чиновников Магистрата. А внизу, на освещённой прожекторами арене, двое бойцов — жилистый чернокожий солари с Южных островов и мертвенно-белый морлок с вязью татуировок на голом торсе — с ненавистью разглядывали друг друга, и сжимали в руках ножи. Вот прозвенел гонг, и бойцы с яростным криком бросились вперёд…

* * *

Дождь поутих к пяти часам, в самое сонное время меж отдыхом и сменой, когда погасли вывески. Блестящие, прохладные улицы были чисты и пусты — дождь умыл город, смыл кровь и грех с трущобных мостовых.

На перекладинах «вестовышки» пристроились нахохлившиеся голуби. Когда рупоры взревели сигнал побудки, они заполошно вспорхнули в серое небо…

Коула разбудил сигнал — впервые за много лет. Он разлепил глаза, и поначалу не понял, отчего над ним нет привычного потолка кухни, и почему не гудит пламя плиты и не тянет вкусными запахами… Потом, будто кадры в волшебном фонаре, промелькнули события вчерашнего дня. Бусины металла, кружащиеся над ладонью хрониста. Взбешенное лицо Геруда. Золотое сияние… И, в последнюю очередь, пришло осознание того, что он теперь наверняка безработный.

«Инспектор обещал…». Ах, Рин, святая простота! Инспектор уйдёт, а Геруд — останется: и найдёт сто один способ выжить с завода дерзкого мальчишку. И глупо думать, что ради защиты Коула высокое начальство сместит толстого негодяя.

— Прослушайте регулярные новости… — прогремел голос с улицы, и Коул обречённо зажмурился. Ему казалось, что даже в новостях должны объявить о его позоре. Но, разумеется, ничего подобного.

— …Из Утренней провинции сообщают о крахе фармацевтической компании «Биргман и Коф». Напомним, что компания стала жертвой скандала, вызванного слухами о браке целой партии сердечных препаратов из-за заражения плантаций наперстянки — сырья для производства лекарства — «мучнистой сыпью», что поразила поля Восточной провинции…

Долго предаваться скорби Коулу не позволило тянущее чувство внизу живота: мочевой пузырь напоминал о себе. Мальчишка откинул покрывало, сел на кровати и задел ногой что-то, металлически брякнувшее. Оказалось — старый ночной горшок с цветочками. У Коула щёки вспыхнули от стыда: где только мама это раскопала? Думает, он совсем сопляк? Так что он решительно встал (даже почти не шатнувшись) и осторожно, по стеночке, спустился вниз.

И только выйдя из санузла, Коул сообразил, что в квартире как-то тихо.

— Мама?

Никто не ответил. Кухня выглядела пустой и странно покинутой. Холодная плита, не накрытый стол. А ещё беспорядок: в раковине немытая посуда, на столе пустые кружки — мама с Гаем вчера вроде бы чай пили… И оставили всё так? Но мама с её любовью к чистоте никогда бы не оставила посуду непомытой!

— Мам? — растерянно повторил Коул. Ему вдруг показалось, что пока он спал, случилось что-то очень важное, и очень плохое.

На кровати он заметил смятые лоскуты ткани и разноцветные катушки ниток — мамино рукоделье, она зарабатывала шитьём. Коул осторожно обошёл стол… И в пятку его впилась оброненная на пол игла. Коул взвыл, запрыгал на одной ноге, налетел на стул, и свалился вместе с ним.

Хлопнула входная дверь.

— Сынок! — Этель упала возле него на колени и обхватила руками. — Я здесь! Ты что?

— Ай. Мам, всё нормально, — выдохнул Коул, ощутив разом радостное облегчение, как в детстве — и стыд за свои чувства: не маленький ведь… — Ногу наколол. Ты где была?

— По делам ходила. — Мама помогла ему подняться. — Как ты?

— Лучше… — Но голова предательски закружилась. Мама странно взглянула на него, а потом вздохнула, будто решившись на что-то.

— Нет, ты ещё слишком слаб. Пойдём. — Вместе они поднялись в спальню. Коул упал на кровать и закрыл глаза. Мама чем-то шуршала в шкафу, потом спустилась на кухню, и вот уже загудело пламя в печи. За окном гнусаво провыли сирены — промчались по улице две полицейских «консервы». Наверное, поножовщина в поннерах; хотя странно, вроде бы за реку поехали…

— Вот, выпей. — Мама поднесла ему чашку с горячим, ярко-зелёным питьём. Коул принюхался:

— Это что?

— Лекарство. Пей!

— Но… — Коул точно знал, что среди выданных ему вчера в больнице лекарств такого не было.

— Тебе нужно набраться сил, — мягко, но настойчиво сказала мама. — Поспишь пару часиков, и полегчает. Давай же!

И Коул послушался. Выпил пряное, горьковатое питьё до дна и откинулся на подушку. От языка почти сразу разлился приятный холодок, голова перестала казаться налитой ртутью, и стало как-то спокойно и бездумно.