Марина была абсолютно уверена в том, что я рассказываю ей сказки, но возразить было нечего, и поэтому она снова стала снисходительной. Она снова начала вести в игре. Я должен был оправдываться, хвастаться тем, чего у меня не было. Я очень разозлился из-за того, что не смог сказать правду, что мне было наплевать на всех этих предполагаемых друзей и что, если немного подумать, то у нее такой толпы друзей быть не могло! Но все это происходило летом 1998 года, когда я попал в одну из ловушек Марины, расставленную для того, чтобы завладеть мной. Я знал наверняка, что ее жизнь лучше моей. Ее сверкающий мир был соткан из телефонных звонков, приглашений, поддержания связей, вечеринок, ужинов… Это ее погружение в вечера с друзьями, круговорот взаимных приглашений среди одних и тех же людей – в этом было что-то от клаустрофобии. Все это казалось мне гениальной машиной, производящей счастье, победоносные ощущения победы, в истинности которых моя сущность или, может, мое воспитание очень сомневалось, но жизнь Марины всячески стремилась это доказать. Меня впустили в этот маленький мир, малюсенький, но такой надежный. Для людей вроде Марины казалось невозможным, что вечер субботы будет не занят (как было со мной, когда я поехал за город к маме до того, как Марина пригласила меня на ужин), было недопустимо, чтобы вечером в пятницу кто-то не устраивал ужин, и совершенно немыслимо было не пойти на бранч с друзьями воскресным утром.

Во мне не было такой уверенности. Именно это послужило причиной моих бесхребетных оправданий и лживых объяснений.

12

Алессандра Аччай жила на пьяцца Питагора, в оживленном центре квартала Париоли,[34] ей было двадцать семь лет, и у нее жили две таксы. Она работала в Сенате по контракту, а мечтала стать настоящим чиновником. Ее отец в свое время был очень могущественным человеком. Представьте себе: Генеральным секретарем Сената. А вот ее мать никогда не была официальной женой ее отца. Несмотря на это, он купил ей магазинчик белья в центре города, всячески заботился о ней, и каждый день отправлялся на ужин в ее квартиру, которую купил ей на улице Антонелли, через два дома от Алессандры. Отец не мог отказаться от брака с туринской аристократкой, которая не смогла подарить ему детей, зато подарила престиж. А еще у Алессандры был брат. И на последнем месте после всего остального и после ее собак стоял ее парень по имени Паоло. Собак звали Бракко и Браккетта. Очаровашки! Спроси ее, что их сближает с Паоло сильнее всего, она бы сказала – любовь к собакам. Я понял это, когда вошел к ним в дом. Дорогой, благородный дом с террасой, «конечно, квартира не наша, мы ее арендуем – неизвестно, может, нас скоро выгонят», – посвященный сакральному поклонению двум живущим в нем собачкам. Подушки на диване были в форме такс, на бокалах для аперитива были нарисованы усатые и волосатые морды двух такс, дорогие льняные скатерти, которыми был накрыт стол, приготовленный для этого забавнейшего ужина, естественно, тоже были украшены вышивкой с изображением Бракко, мальчика, а на салфетках были изображения Браккетты, девочки. На некоторых столовых приборах тоже проглядывали собачьи морды и улыбающиеся глаза двух венценосных питомцев. А если бы вам пришло в голову заглянуть в хозяйский туалет, то пришлось бы пройти через спальню, где лежало покрывало с бесчисленным количеством такс, созданное по образцу постеров со «101 далматинцем», только здесь в центре находилось огромное сердце, внутри которого Бракко и Браккетта возлежали в позе влюбленных. Да еще и на стенах спальни – этой спальни, в которой невозможно представить никакую сексуальную жизнь обитателей-людей, и в смежной со спальней ванной можно было обнаружить бесчисленное количество фотографий этих двух милых собачек.

Одержимость Алессандры наводила на мысль о психических проблемах, отчаянной попытке сублимировать свои материнские чувства и перенести их на Бракко и Браккетту, к которым она обращалась с фразами типа: Мои хорошие, посидите рядом с мамочкой или Что вы там нашли, малыши, – ого, похоже, мамочка забыла вас покормить. Подобная сублимация любви и материнского инстинкта впечатляла, особенно по сравнению с поведением Паоло, который, сохраняя внешнюю безучастность, на самом деле разделял – без намека на критику или иронию – участливое беспокойство друзей Алессандры по поводу своей подруги.

Паоло переживал в настоящее время напряженный период: присущие ему ранее родительские чувства поубавились, и это нагнало на него тоску. Ах да, ведь чтобы жить с Алессандрой, ему пришлось отказаться от своего Польдо, великолепного боксера с превосходной родословной – не забыла подчеркнуть Марина, когда тема Польдо была затронута. Ему пришлось оставить его у родителей, потому что Алессандра не могла жить с мыслью, что Польдо – такая нервная собака – может угрожать безопасности Бракко и Браккетты. Все это было похоже на выбор между Алессандрой и Польдо, и Паоло, отказавшись быть папочкой Польдо ради Алессандры, оставил лишь выходные для долгих прогулок по вилле Ада для общения со своим сыночком. Как это прекрасно и волнующе! В этой истории были налицо признаки вырождения нашего общества, – это самое мягкое, что можно сказать. Да, я не могу найти других подходящих слов, и прошу прощения, тем вечером передо мной была семейка законченных кретинов – по-другому выразиться не могу.

И все же критиковать их не так легко. Вспоминаю самого себя, когда мне было одиннадцать, и когда после многих лет уговоров моей матери и ее попыток переубедить меня из соображений гигиены (связанных с отсутствием сада), мне наконец удалось получить согласие на покупку долгожданного и выстраданного кокер-спаниеля – с длинной мордочкой и выразительными глазами. Это было согласие, добытое потом и кровью, и в тот момент, когда я заполучил собаку, я почувствовал, что наконец-то добился своего.

Мне казалось, что я самый счастливый мальчик на свете, и на миг мне почудилось, что мама с папой разделяют мой восторг и ощущают это чувство сладкой близости, которое щеночек привнес в наш дисгармоничный и немного жесткий семейный треугольник. Мне казалось, что это событие сопоставимо с чьим-то рождением. Отец был на моей стороне – он был готов перенести свою любовь и на мою собаку, ту любовь, ответа на которую ему так и не удалось получить от меня, немного придурковатого подростка, испорченного статусом единственного, любимого, бесконечно любимого, но очень одинокого сына. Я помню удовлетворение – это была реакция на так и не признанную моими родителями потребность иметь братика или сестренку (при этом я до сих пор не устаю расписывать достоинства положения единственного ребенка), которое я испытывал, задавая риторические вопросы моим школьным друзьям. Я спрашивал, есть ли у них брат или сестра, заранее предчувствуя, что они ответят: «Да, а у тебя?». А я с радостью и смущенной улыбкой говорил: «Нет, но у меня есть собака», оставляя товарища в состоянии шока от моего немыслимого сопоставления.

Я прекратил делать это, когда священник и по совместительству учитель литературы (в моей суровой школе, которую держали иезуиты), дал мне ясно понять, что сравнивать собаку и человека – это «оскорбление нашего Господа». Я перестал это говорить, но продолжал думать, что у меня есть прекрасная замена тому, чего мне недоставало. К сожалению, это приятное состояние длилось всего пару дней: потом моя мать пошла на попятную, и произошло это после подорвавшего наш боевой дух визита к ветеринару, где кокер-спаниель с добрыми и выразительными глазами проходил свой первый ветеринарный осмотр. Состояние его здоровья было великолепным, но психологический эффект, произведенный на мою мать сидением в очереди со «всеми этими – как она призналась мне много лет спустя – выжившими из ума старперами, похожими на своих питомцев, в попонках из той же ткани, что и костюмчик хозяина, постоянно сюсюкавшими со своими ненаглядными зверюшками», – это ее доконало.

Не надо забывать, что ей не было и сорока лет, и она жаждала снова взять жизнь в свои руки – жизнь молодой тридцатилетней женщины – после того, как она бросила работу, чтобы посвятить себя моему воспитанию. Теперь, когда я вырос, ее профессиональные амбиции и семейная жизнь могли возродиться с небывалой силой, и она не могла позволить себе остановиться из-за моей прихоти непременно иметь собаку, это стало бы для нее непреодолимой помехой.

Сегодня я не могу не согласиться, что эта точка зрения была полна здравого смысла. А вот что было менее здоровым – так это ее неспособность постоять за себя. Всю жизнь ей приходилось разрываться между любовью ко мне и собственными интересами. Она была готова на жертвы, даже если я не просил о них, – но не хотела себе в этом признаваться. Все произошло так: после трех дней, проведенных в школе за составлением огромного списка – Снупи, Линус, Лило, Дик, Пит, Пиппо – имен для моего кокера цвета шампанского с выразительными и добрыми глазами, я… остался без собаки, потому что, как объяснила моя мама – очень деликатно, надо заметить – ветеринар сказал, что собака больна, и они забрали ее на лечение.