Внезапно на щеках появились дорожки слез, и она начинает плакать – это выглядит несколько театрально, но сыграна сцена почти профессионально. Даже в слезах она остается красивой, а меня не покидает ощущение, что передо мной разыгрывается спектакль, потому что мне кажется, что все это исполняется не в первый раз. Она делает это не для того, чтобы произвести впечатление, а просто ей нравится играть перед зрителем. Как будто бы картина прошлого, стоящая перед ее внутренним взором, благодаря озвучиванию старых семейных историй, начинает играть новыми красками, которые, может, не совсем соответствуют тому, что было на самом деле, но отличаются яркостью и разнообразием оттенков. В такие моменты она напоминает дирижера, в тысячный раз репетирующего перед выступлением и довольного всеми музыкантами. Оркестром Марины были сбившиеся на лицо пряди волос, взмахи рук, звон минималистичных (по замыслу, но громоздких по форме) серебряных колец на пальцах. Не сходящая с ее рта гримаска, подчеркнутая «естественным» (а как же иначе!) цветом идеально нанесенной помады. И ее слезы катятся, сопровождаемые взглядом в пустоту книжного шкафа, стоящего в ее квартире между двух одинаковых белых диванов. Музыкально всхлипывая – даже это красиво и выверено! – она выводит:

– Ведь ты понимаешь, Андреа, тогда я не смогла уберечь и защитить эту девочку, и она до сих пор живет внутри меня (пауза и финальный аккорд)… эту девочку папа любил больше всего на свете.

– Но потом эта девочка выросла, да? – говорю я самым понимающим тоном, на который способен.

– Да. Это было очень тяжело. Двенадцать лет я желала ему смерти, хотела, чтобы он перестал существовать. Я мечтала о том, что проснусь и найду его мертвым, чтобы он исчез из моей жизни и прекратил этот кошмар и эти их бесконечные скандалы.

– А как же твоя мама, неужели ты не говорила с ней о том, что тебе плохо?

– Нет, это было бесполезно. Она не могла быть одна, ей нужен был рядом мужчина. Они ссорились, но были очень похожи. У них было разное происхождение, но их отношение к жизни, их ориентиры были одинаковыми. Ей казалось, что он может быть для нее отправным пунктом или, может, отражением… Я не знаю, я до сих пор не знаю. Но я его ненавидела, и однажды он попробовал ударить меня. Больше он этого не делал.

В глазах Марины появилось еще более драматическое выражение, а ее взгляд излучал примерно то же, что и глаза террористов-камикадзе в боевиках перед последней атакой:

– Я взяла нож, приставила ему к горлу и сказала, что если он попробует сделать это еще раз – я убью его как собаку, и – голос стал наигранно удовлетворенным – он больше так не делал.

– А что твоя мать?

– Она не желала видеть серьезность в проблеме наших отношений… Я была так несчастна, этот ад длился целых двенадцать лет…

– А что случилось потом?

– Потом… понимаешь, Андреа, не то чтобы я очень верующая, но я по-настоящему благодарила Бога, когда он умер. Единственной мыслью в голове, когда я это узнала, было наконец-то.

– Как он умер?

– У него случился инфаркт в бассейне дома моей матери, дома на море. Она была в тот момент на кухне, он до нее не докричался. Было два пополудни. Она вышла к бассейну, а он лежит мертвый на дне.

– Наверное, у нее был шок.

– Да, все это было достаточно драматично. Я тогда была в Ницце со своим парнем. Когда я приехала, она была вне себя от горя, она в страшном сне не могла вообразить, что подобная история повторится, медики делали вскрытие, знаешь, Андреа, в таких делах всякое бывает… а тут еще его дочки. В общем, пришлось делать вскрытие. А я вот не могу сказать, что была сильно расстроена. Я так долго хотела, чтобы он умер, и мое желание в конце концов исполнилось. И тогда я примирилась с жизнью, потому что случилось все, что должно было случиться. Но я сделала все, как полагается. Просидела у гроба всю ночь в этом ужасном морге в Неттуно,[19] и мне стало легче. Дико, не правда ли? Но я как будто бы освободилась. Представляешь, как будто бы отмылась от смерти своего отца. Мне показалось, что одним махом вновь восстановилось равновесие с матерью, которая снова стала до ужаса слабой, только на этот раз ей наконец-то не приходилось разрываться между мной и Лучано. Мне показалось, что эти страшные двенадцать лет наконец-то закончились, а это и на самом деле так было, а я была еще такой молодой…

Я был изумлен и околдован. Я думал: уж не сумасшедшая ли она? На секунду мне пришло в голову, что эта история может быть выдуманной, украденной у кого-то, кто много страдал. Ее отношение к смерти отца, гнев, который она выказывала, – уж он-то должен был быть настоящим, – так же как ночь, проведенная в морге, вскрытие и горе ее матери.

Мое любопытство требовало ответа еще на один вопрос: что же произошло с дочерьми Лучано?

– Две идиотки, – ответила она, – им было наплевать на отца. Им нужно было только наследство и деньги, но Лучано назначил мою мать единственной распорядительницей и поэтому, – добавила она, отлично ориентируясь в юридических терминах, будто речь шла о чем-то злободневным, хотя прошли восемь лет после этих событий, – они получили только обязательную по закону часть наследства. После этого вопрос был закрыт.

Так я услышал подробности, которых от нее и не ожидал.

Я попытался представить себе картину отношений Марины с этими девушками – они были приблизительно одного возраста, но судьба их сложилась совсем иначе. У меня ничего не получалось. То, как она называла их, привело меня к заключению, что во время брака родителей Марина упрямо отторгала реальность и отказывалась верить, что все происходит на самом деле. Она находилась в неопределенном, подвешенном состоянии, начиная с того дня, когда был заключен брак между Адрианой и Лучано, который она не принимала, и заканчивая смертью Лучано, высвободившую всю ее скрытую энергию и заставившую примчаться из Франции, просто чтобы убедиться, что он и вправду умер. Эта смерть, которую она представляла во всех возможных вариантах, долгое время снилась ей.

Что за человек была Марина? Почему она так спокойно говорила о вещах, которые причинили ей столько страданий? Может, она сгустила краски, как иногда перебарщивала с макияжем? Были ли ее слезы настоящими? Как она могла восстановить отношения с матерью после стольких лет? Что за связь была у нее с Адрианой, а главное, кем была Адриана для нее? Что это за мать, если ей наплевать на то, что ее дочь так страдает?

Из ее рассказов о матери я мог понять, что между ними существует глубинная связь, сотканная, помимо всего прочего, из ненависти и презрения, что, в общем, характерно для того, кто выступает в роли жертвы. Однажды в нашем разговоре мы затронули книгу «Свободное сердце» и поступки Джоан Кроуфорд в биографическом фильме «Дорогая мамочка».[20] Марина рассказала мне, как в тринадцать лет, последовав совету тети, она надела шерстяную майку под рубашку, за что была разнесена в пух и прах Адрианой. Та яростно сорвала ее с дочери и заставила надеть рубашку прямо на голое тело, при этом поучая ее, что через несколько лет ты мне еще спасибо скажешь… Каким образом ты хочешь найти мужчину с шерстяной майкой под рубашкой, ты должна привыкнуть носить под рубашкой только лифчик! На самом деле, призналась Марина, она была права, конечно, методы воспитания те еще, но… она такая, и с этим ничего не поделаешь…