Позже, с опозданием, как настоящая звезда, явилась Симона, светский обозреватель газеты «Иль Темпо»,[27] с которой Риккардо знаком сто лет. Одинокая, разменявшая четвертый десяток, экспансивная женщина и, что особенно важно, свидетельница на будущей свадьбе Габриэллы. Приготовления к браку с Риккардо уже начались и продлятся, по традиции, как минимум полтора года. Вторая свидетельница, естественно, Марина.

«Послушайте, если это правительство провалится, вся ответственность ляжет на Бертинотти», – говорит Фабио, и тут же вклинивается специалистка по сплетням со словами: «Мне кажется, что Фаусто – единственный приличный итальянский политик». Она говорит это таким тоном, как будто является специалистом в политике, но неожиданно портит впечатление: «К тому же, он элегантнее, чем Д’Алема, не говоря уже о Берлускони!». В этот момент и Марина чувствует необходимость влезть в разговор, разъясняя, что партия Бертинотти[28] – единственное, что может помочь социальной политике и беднякам.

Тут Риккардо не сдерживается и, глотая слоги еще больше, заводится: «Ну да, он что, наш новый Че Гевала? Да блось ты, бога лади!» «Ну, уж извините, Че – это совсем другое дело, – с искренним жаром наступает Марина, и кажется, что в этот момент она не думает ни о макияже, ни о прическе – она обращается к Риккардо с явным вызовом, смешанным с болью, потому что задето дорогое ей имя. – А знаешь, почему? – тут ее голос приобретает накал шекспировской трагедии. – Потому что он умер за свои идеи!».

Все были ошеломлены. Поглядев в глаза Риккардо, я понял, что он больше не хочет ничего говорить, а Марко начал рассказывать, как он сражался в рядах бывшей Компартии Италии, как он предлагал одному райкому партии переписать устав, и как они пытались установить военную дисциплину, чтобы проводить политику на местном уровне. Создалось ощущение, что его до сих пор раздражает, что его остановили. Ему, не прошедшему опыт общественной работы в школе и на службе, сразу бросились в глаза разобщенность и отсутствие взаимопонимания. Пока я слушал его, мне казалось, что раздражение коренилось в его политической несостоятельности, но он упорно продолжал гнуть свое, пока циничный Риккардо, голосом, не допускающим возражений, не поставил точку в этом разговоре: «Д’Алема хочет уплавлять плавительством, только чтобы оно не досталось длугим… особенно Плоди. А связь с Беллускони только доказывает, что ему всего лишь нужно убрать нынешнего плезидента Совета министлов. Но все это касается их политической кальелы, но никак ни клизиса в стлане, потому что это в Италии никогда никого не интелесовало».

Я разделял его позицию, и пока Риккардо высказывал свое мнение, я следил за Мариной, которая с удовольствием и интересом обсуждала со светской обозревательницей последние достижения пластической хирургии, продемонстрированные Альбой Париетти.[29] Обсуждая детали новых методов пилинга кожи, Марина на несколько секунд замешкалась перед столом и с притворной неловкостью перевернула одну из тарелок Риккардо, чтобы узнать, какой марки его фарфор. Она выглядела совсем уж неестественно и комично, когда Симона начала сыпать именами всех телевизионных звезд – естественно, ее друзей, называя их только по имени без фамилии, – которых она встретила на дне рождения одного влиятельного замминистра по экологическим вопросам, отмечавшемся в «Джильде»[30] накануне вечером. Я пытался переключиться обратно на Риккардо, который продолжал расхваливать циничность в политике, цитируя Цезаря и Августа, и мне все больше казалось, что я попал в фильм Этторе Скола, показавшего наслаждавшийся жизнью Рим семидесятых.[31] С единственной разницей – я тоже участник этого фильма. В какой-то момент я почувствовал себя чужаком в этой компании, вспомнив чистоту помыслов и юношеский идеализм во время подготовки к университету, но это продлилось лишь одну секунду. Я вернулся к разговору, слушая Риккардо и Фабио, двух главных критиков итальянской политической системы, и начал высказывать свое мнение. Честно говоря, я находил их мысли более интересными, чем банальное обсуждение внешней политики, которым мы с коллегами занимались уже много лет. Особенно мне нравилась страсть, которую эти люди вкладывали в свою аргументацию, я находил в этом нечто близкое моему вечному агностицизму. Риккардо казался мне все более интересным, и вообще все это напоминало мне дебаты моего отца с его друзьями об Фанфани Андреотти и о невероятном деле Леоне[32] в долгие летние дни, когда мы все были маленькими и проводили вечера у моря, на летних квартирах. Я задавал себе вопрос, как же мне удалось оказаться в ситуации, которая когда-то казалась мне такой недостижимой.

11

Пожалуйста, я прошу тебя, давай закроем все окна, Андреа, мне страшно, закрой скорее, умоляю, – в голосе Марины слышатся одновременно жалобные всхлипы и приказные ноты. Я не понимал, чего она хочет. Мы были в постели, и уже наступил субботний день, вчерашний ужин у Риккардо закончился очень поздно. Потом мы с Мариной продолжили его в одном из баров, находящихся за домом на небольшом треугольнике между пьяцца Навона, пьяцца дель Фико и Кампо дей Фьори. Пили что-то крепкое, но ощущения, что мы напились не было, потом танцевали в маленьком пространстве у стойки, среди столиков, которыми был наполнен этот бар. Это было одно из мест, в которых всегда полно народу и которые в печенках сидят у старых обитателей этих кварталов, потому что, начиная с вечера четверга и до понедельника, заполняются машинами и мопедами римлян от двадцати и старше. Они приезжают с окраин, из спальных районов, и эта часть Рима превращается в огромный гараж под открытым небом. Количество баров и ресторанов за последние пять лет неожиданно увеличилось, как и в других городах, старые магазины и лавки начали скупать новые владельцы, превращая их в бары для орав молодых менеджеров (слишком сильно сказано, учитывая род занятий бездельников, которые скрываются за этим модным словом) и адвокатов. Или открывали этнические лавочки с одеждой и побрякушками индийских цветов, как говорила Марина, добавляя тоном, исполненным важности и презрения, что это все дешевка.

В таком баре в переулке за моим домом мы пили джин – тоник и мило танцевали, изучая взглядами тела друг друга, предвкушая грядущий секс. Казалось, что ночь не кончится никогда, и мы не хотели уходить от этих звуков, которые, когда наши уши привыкли к грохоту, показались нам до странности знакомыми.

Взгляд Марины был мечтательным и полным желания. В ее больших внимательных глазах, как всегда идеально подведенных, выражалось искреннее удивление. Для нее было удивительно ощущать себя счастливой. Привычная для нее поза жертвы, с которой я по-настоящему познакомился только позже, не предполагала положительных эмоций. Мне показалось, что желание влюбиться, которое она держала под контролем из-за истории с коллегой (психом), то, что она не позволила себе прожить ее до конца, как она того хотела, из-за того, что уйти от той женщины Алессандро не мог, наконец-то выплеснулось на меня.

Она повторяла: я счастлива, ты делаешь меня счастливой, я никогда не чувствовала себя так хорошо и ты удивительный мужчина. Это представление достигло своего апогея, когда, распаленная поцелуями и электрическими разрядами, пробегавшими между нашими телами, она признавалась: Я люблю тебя, Андреа, я люблю тебя, каждый раз повторяя эти слова дважды и понижая голос. Именно интонация, а не повтор, давала мне понять, что она ждет от меня такого же ответа. Что я и сделал незамедлительно, не будучи уверенным, что говорю правду. Я старался не думать об этом. Марина смотрела на меня затуманенными глазами и три простейших слова, которые я произнес, не были интонационно убедительны, они скорее походили на ты мне очень нравишься.

Я не стал спрашивать, поняла ли это Марина. Тогда это было неважно не только мне, но и ей. Я не хотел копаться в тайнах наших с ней личных словарей, допытываться, для кого что значило, и кто чему придавал значение. В это я тебя люблю, которое я произнес с открытым и немного искусственным выражением лица, усиленным выпитыми джин-тониками, я постарался вложить максимум убедительности (увы, актерские данные у меня более чем посредственные), но эти слова были как билет на волшебный праздник. Марина почувствовала, что может не сдерживать свои чары и отдать мне все, что хотела. Я старался не думать о том, чего ей стоит эта неисчерпаемая энергия, эта жажда меня, это возбуждение, которое любой мужчина хотел бы чувствовать в своей женщине хотя бы для того, чтобы не скатиться в обыденность в том числе и в сексе.