воздушный флот в то время как раз сильно «входил в моду». Привлекало прежде

всего другое: талантливо выраженное художником горячее, пристрастное, я бы

сказал даже, любовное отношение к изображенным им людям (не берусь

вторгаться в тонкую область теории изобразительного искусства, но, может быть, что-то в подобном

447

роде присутствует во всяком по-настоящему хорошем портрете?).

На одном из листов этой серии был изображен худощавый, остроглазый, подвижной (не могу объяснить, каким образом, но неподвижный рисунок

передавал чрезвычайную подвижность натуры с не оставляющей никаких

сомнений достоверностью) человек с двумя шпалами майора и летной птичкой в

петлице. Как следовало из подписи, изображен на этом рисунке был отличник

боевой подготовки, летчик М. В. Котельников. Я не мог, конечно, тогда знать, что впереди меня ждут многие годы доброго, знакомства с этим незаурядным

человеком, и просто заинтересовался портретом как таковым.

Вскоре Котельников перешел из строевой части на испытательную работу.

До самой войны он пролегал, испытывая серийные скоростные

бомбардировщики, на одном из старейших авиазаводов.

А как только началась война, Котельников пошел воевать. Правда, в этом он

не был одинок: добрая половина летчиков-испытателей разъехалась тогда по

фронтам. Каждому хотелось сделать все, персонально от него — летчика имярек

— зависящее, чтобы добиться победы. К тому же и испытательной работы стало

очень мало: тогда господствовала официальная доктрина, согласно которой война

должна была продлиться недолго, а раз так, то какой смысл заниматься

испытаниями новой техники, которая все равно к делу заведомо не поспеет?

Исходя из этой логики, испытательные полеты были свернуты едва ли не вдвое, и

значительная часть летчиков высвободилась. Насильно держать их в тылу

никакого смысла действительно не имело.

Закончил войну Котельников генерал-майором авиации, командиром широко

известной своими боевыми делами дивизии штурмовиков Ил-2. Он сохранил и

остроглазость и подвижность, запечатленные некогда Верейским, хотя утерял—я

бы сказал: решительно утерял! — присущую ему в то время худощавость.

Лучшего кандидата на должность организатора и первого начальника Школы

летчиков-испытателей, в котором так полно сочетался бы летно-испытательный

опыт с опытом боевым, опытом руководящей работы и, наконец, просто

житейским, человеческим опытом, — отыскать было едва ли возможно.

448 Вместе с Михаилом Васильевичем массу труда, инициативы и энергии

вложили в это новое дело его ближайшие помощники — начальник штаба

Школы Д. Т. Мазур, инструкторы-летчики Б. В. Мельников, В. Е. Бойко, П. П.

Москаленко (один из известнейших пилотов полярной авиации) и, конечно же, сами летчики-испытатели, формально не числившиеся в штатах Школы, но много

потрудившиеся при подборе и обучении первых слушателей. Правда, иначе и не

могло быть: кто лучше действующих летчиков-испытателей представляет себе, как должна выглядеть «продукция» этого уникального учебного заведения, а

значит, чему и как надо учить в нем людей.

Из таких общественников больше всех поработал в Школе летчик-испытатель Леонид Иванович Тарощин — один из первых советских

реактивщиков, летающий на многих десятках типов самолетов, дипломированный инженер, а главное, веселый, заводной человек, быстро

разбиравшийся в психологии слушателей и легко находивший ключик к каждому

из них.

Мне было поручено вести в Школе занятия по методике летных испытаний.

Поначалу это было довольно нелегко. Все тут было уникально: и состав

слушателей, и курс, который пришлось составлять для них заново, так сказать,

«на пустом месте», да и сам порядок занятий — я читал лекции в классе, а потом

садился с каждым из своих подопечных в самолет (чаще всего — двухместный

истребитель), чтобы отработать в воздухе приемы, о которых только что

рассказывал у доски. Не уверен, что все это получалось у меня вполне

безукоризненно. Что ни говори, а опыта — и инструкторского и вообще

педагогического — мне явно не хватало. Но нужных для Школы людей —