— Я еще не закончила с документами. Жди за дверью.

Василий обиженно поморгал и нехотя, будто делая одолжение, вышел. Самоварова почувствовала, как ее словно толкает в спину некая сила. Она решительно встала и бросила взгляд на объемный холщовый мешок под столом. Обоз у него отправляется… Тоже мне, раскомандовался…

В эти минуты она уже ненавидела всех — охрану, Василия, собаку с ее щенком, словно прилипшего к полу заключенного, но больше всех — себя.

Другого шанса не будет.

Разве так уж и важно, откуда вдруг взялась в ней эта недюжинная энергия?

Любое действие лучше бездействия.

Вперившись взглядом в заключенного, она дождалась, пока тот приподнимет свою седую тяжелую голову и приложила палец к губам. Достала из мешка перочинный ножик, подошла к нему сзади и освободила руки от веревки.

Он продолжал стоять, как вкопанный, впрочем, бесцветные глаза его затеплились любопытством.

Осторожно ступая, Варвара Сергеевна, пытаясь унять дрожь в теле, сняла со стены несколько фотографий. В образовавшейся пустоте появились очертания двери. Нарочито кашлянув, она толкнула дверь внутрь — хлипкая картонка, издав слабый скрип, поддалась.

Она прислушалась — за окном гудели низкие голоса охраны, кто-то смачно высморкался, кто-то издал хриплый смешок.

Заключенный снял ботинки и, пытаясь не скрипеть половицами, проследовал к распахнутой двери.

Она достала из-под стола мешок и тронулась следом.

За несколько наэлектризованных необычайным волнением минут, в течение которых они не сказали друг другу ни слова, он сумел первым отыскать в сыром и темном, пропахшем землей и псиной подвале лаз, вход в который был замаскирован наваленными грудой мешками с гранатами.

Сука, дремавшая в углу, лениво подняла на вторгшихся в ее жилище голову. Поглядела колючими, привыкшими к мраку глазами. Затем, будто дав разрешение, широко зевнула и, повернувшись к ним свалявшимся светло-рыжим боком, снова свернулась калачиком.

Высота лаза не превышала полутора метров, а ширина была рассчитана на одного человека. Заключенный молча забрал у Самоваровой мешок и, достав из его накладного кармана фонарик, вошел в лаз первым.

Несколько тощих крыс выскочили им навстречу.

В нос ударил запах тлена и гнили.

Кирпичная кладка узких стен, разбуженная ярким светом, глядела так, будто готова была в любой момент со злобной силой обрушиться.

Шагнув в ад, они по-прежнему молчали.

Обреченным слова не нужны.

Проснулась Самоварова рано.

Запрещая себе подвисать в очередном фрагменте странного сна, оставившего после себя ощущение надвигающейся опасности, принялась думать о делах насущных.

Вика мыслила рационально. Надо было возвращаться домой и продолжать поиски Веры дистанционно. Да и Лавруша истомился за эти дни — душный номер, непривычные консервы, тесные машины, чужие дворы, чужие люди. Преданный, терпеливый друг… Вот бы людям позаимствовать у собак немного терпения!

Она всегда была нетерпелива.

Расследуя дело, вцеплялась намертво в детали, рассеянно выполняла домашние обязанности, ворочалась по ночам. Чем запутаннее было дело, тем больше оно изводило. Когда появлялся обвиняемый, она неизменно ставила себя на его место: тщательно изучив биографию, привычки, тип мышления, пыталась представить, будто фильм на медленной перемотке просматривала, как, а главное почему человек мог совершить инкриминируемое.

Всё неизбежно упиралось в мотив — краеугольный камень как преступления, так и вообще любого поступка. Часто случались дела нелинейные — мотив был, но обвиняемый являлся не единственным, кто его имел. Одно такое дело и загубило ее карьеру в полиции.

Доказательства были собраны ею самой или при ее участии, папка ушла наверх, и вроде тут можно было выдохнуть, как случалось всякий раз, когда дело отправлялось в прокуратуру, но что-то не давало покоя.

Мотив у обвиняемого был железобетонный: его жена серьезно пострадала от ошибки пластического хирурга.

Задавленный неумеренностью отчаянно молодившейся жены тихий интеллигент годами копил в себе неудовлетворенность жизнью, а это часто, как знала Самоварова, трансформируется в гнев.